Игорь Ефимов - Зрелища

Лариса Петровна между тем скинула туфли, подставила еще один стул И, опираясь на него, попробовала взобраться на свою шаткую конструкцию. Юбка мешала ей, но она как-то ухитрилась забросить на верхний стул стачало колено, а потом и все остальное — тумбочка пошатнулась, но устояла. Сережа незаметно напрягся, готовый сорваться с места и броситься на помощь. Лариса Петровна осторожно выпрямилась, придерживаясь за спинку, протянула наверх сначала одну руку, потом другую — до револьвера оставалось еще сантиметров десять-двенадцать. Она попробовала привстать на цыпочки, но и это не помогло. Со стороны была понятна безнадежность ее попыток, ей же самой, должно быть, снизу казалось, что вот, еще крошечное усилие и она достанет. Устав тянуться, она присела на корточки, задумалась и так просидела некоторое время, обняв колени и задрав глаза к потолку. У Сережи мелькнула мысль, что сам-то он при своем росте легко бы мог справиться, окажись он на ее месте, по облегчения это не принесло, наоборот, мучительное нарастающее беспокойство заставило его еще сильнее сжаться на жестком сиденье. Кроме того, ему опять казалось, что на него смотрят, но он не решался проверить. Вдруг Лариса Петровна решительно слезла со своей вышки, открыла тумбочку и принялась шарить на темных полках, доставая оттуда все, что хоть как-то могло ей помочь. На свет появились две книжки, баночка из-под клея, стакан и старая заржавленная задвижка. Закинув все это наверх, она влезла следом сама, уже более уверенно находя точки опоры и избегая шатких положений. Теперь, встав на стопку из двух книг, она могла коснуться кончиками пальцев револьвера, но чуть-чуть, лишь заставить его покачаться. Напряженная тишина стояла в зале. Можно было подумать, что у каждого по меньшей мере жизнь зависела от того — достанет или не достанет. Накал серьезности был таков, что грубые бытовые идеи, вроде притащить лестницу или подсадить, были отброшены каждым как явная нелепость и кощунство. Сереже почудилось в какой-то момент, будто твердый пол исчезает под ним и остается крохотная точка под ножкой стула, на которой ему уже самому нечеловеческими усилиями приходится ловить равновесие.

Было ясно, что двух книг тоже недостаточно, нужно еще как минимум три сантиметра, которых взять было абсолютно неоткуда.

Лариса Петровна стояла наверху, страдальчески сдвинув брови и забыв опустить поднятую руку, затем в отчаянии начала расстегивать на себе кофточку, точно в комнате никого, кроме нее, не было или важность задачи сама собой уничтожала все обычные условности. Она расстегивала все быстрее, видимо, в этом была какая-то идея, а не просто безнадежность, потому что брови у нее вдруг разгладились, губы приоткрылись, она торопилась, она почти забыла об осторожности. Вот кофточка снята, вот она поднимает стакан и банку и начинает туго заворачивать их в один сверток — легкий стон восхищения пронесся по залу. Было совершенно ясно, что восхищение относится не к плечам и рукам, открывшимся под кофточкой, но, главное, к самой идее. И когда она, положив тугой сверток на обе книги, осторожно ступила на него, выпрямилась и, показав чуть синеватую, бритую подмышку, крепко взялась за рукоятку револьвера, мгновенное облегчение, расслабленность, почти восторг заполнили Сережу, заставили забыть всю неловкость, головную боль, даже ненавистный запах краски — так ему на какую-то секунду стало хорошо. И тут, в эту-то расслабленность, эту раскры-тость его точно горячим острием ткнули под сердце.

То ли ножка подломилась сама собой, то ли все было заранее подстроено — Лариса Петровна вдруг пошатнулась и вместе с книжками, стулом и завернутой в кофточку посудой рухнула вниз.

Сережа вскрикнул и бросился вперед.

Что-то ударило его по протянутым рукам, он схватил это вслепую, дернул на себя, не удержался и упал на одно колено.

Раскрыв глаза, он увидел, что сжимает в руках стул, а Лариса Петровна, целая и невредимая, висит на одной руке над самым полом, не выпуская из пальцев револьвер. Стальной тросик сильно провис, нарисовав в воздухе четкий угол, и хлипкий шпагат тоже каким-то чудом держал ее и не рвался. Сережа посмотрел назад. Никто не смеялся над ним, все казались очень серьезными и взволнованными, хотя с мест почему-то не поднимались. Рудаков подошел к стене, ослабил трос и осторожно опустил Ларису Петровну на пол. Она сразу же оделась и как ни в чем не бывало отошла к оставшемуся куску зеркала.

— Сколько времени? — спросил Салевич.

— Пять минут, — ответил кто-то, показывая секундомер.

— Все же много.

— Но если будет выстрел, меньше нельзя.

— Выстрела не должно быть.

— Как это?

— А вот так… Впрочем, надо еще подумать.

Рудаков, проходя мимо Сережи, тронул его за плечо и прошептал:

— Большое вам спасибо.

— Мне? — изумился Сережа.

— С вами очень легко работать.

«Издевается, — окончательно уверился Сережа. — Ну и черт с ним».

Сердце у него еще колотилось, но он старался не показывать вида. Машинально трогая опущенный револьвер, он заметил, что тот привязан вовсе не шпагатом, но электрическим шнуром того же цвета. Такой шнур мог бы выдержать трех таких, как Лариса Петровна. «Значит, они знали, — подумал Сережа. — Значит, нарочно!» Хотя, с другой стороны, не похоже, чтобы столько людей весь вечер разыгрывали его одного. Нет, конечно, это не розыгрыш. Такая серьезность, невозмутимость, озабоченные лица — точно им дела нет важнее в жизни. Но в конце концов, ему-то что до их затей, зачем его втянули сюда и даже не объяснили толком, что от него требуется, Разозлившись вконец, он пошел прямо к Салевичу и холодно спросил:

— Я, наверное, могу идти?

— Идти? — не понял Салевич. — Куда идти? Что-нибудь случилось?

— Нет, ничего особенного, но…

— А-а, вы испугались. О, как я не подумал об этом! Конечно, мы должны были вас предупредить.

— Ничуть я не испугался! — воскликнул Сережа. — Какой вздор! Просто я хочу знать, зачем я здесь нужен.

— Но ведь пока… пока я не просил вас делать ничего дурного… Или невыполнимого. Разве не так? — Он говорил мягко, даже чересчур мягко, как бы облизываясь. — Или вам не нравится то, что здесь происходит?

На них поглядывали, некоторые с любопытством, некоторые как будто с осуждением.

— Дело не в том, нравится или нет, — сказал, краснея, Сережа. — Но посудите сами… Поставьте себя на мое место…

— Да, я пытаюсь.

— Ведь обычно… Если человеку предлагают, ну, я не знаю, как это назвать… работу, что ли…

— Работу, безусловно, это нужно называть работой.

— Вот видите. Обычно говорят, что он будет делать, и тогда — тогда он соглашается или отказывается… правильно?

— Конечно.

— Никому неинтересно потом оказаться несостоятельным или неспособным.