Игорь Ефимов - Зрелища

— Вам это не грозит.

— Возможно. Но уверенности ведь нет. Всякий начинающий имеет право расспросить заранее, я спрашиваю не больше других, так сказать, на равных правах.

— Вы забыли еще одно.

— Еще одно?

— Обычно он спрашивает о зарплате.

— Ах да, верно…

— Вы не спросили о зарплате, и это не случайно. Вы сами не чувствуете себя обычным начинающим.

— Но за что? За что я должен получать зарплату?

Салевич вздохнул и пристально посмотрел на Сережу.

— Вы совсем не следите за моими ответами, — сказал он.

— Как? Разве я что-то пропустил?

— Конечно. Если бы вы слушали внимательно, то могли бы заметить… Каждый раз я даю вам возможность перестать спрашивать и с честью выйти из этого разговора. Вы же… Чего хотите вы? Договориться обо всем заранее? Но ведь это невозможно. Вы входите в очень сложный мир, многое здесь не объяснить словами. Попробуйте сами присмотреться, понять. Ведь от вас еще ничего не требуют! Вы же, вместо этого, набрасываетесь на меня, настаиваете, бувально хватаете за горло…

Теперь уже все смотрели на Сережу с осуждением. Он чувствовал себя разбитым и опозоренным и не знал, куда деваться, под их взглядами. Но в это время, на его счастье, в прихожей застучали крепкие шаги, обе половинки дверей откинулись под сильным ударом, и новое действующее лицо влетело в комнату — небезызвестный уже драматург Всеволод.

Давно замечено, что человеку с броской приметой внешности многого не простят, что другому, обычному, простили бы, не задумываясь. Даже невольные приметы, те, в которых сам не виноват, если ногу, например, отрезало, или горб, или шестой палец на руке — даже они вызывают недобрую настороженность. Причем здесь нельзя утешать себя легкими объяснениями и валить все на человеческую темноту и предрассудки. Куда же тогда деть всех образованных людей, предрассудки затоптавших, в сглаз и порчу не верящих, которые все равно с этой настороженностью ничего поделать не могут. Скорее, это не предрассудок и не суеверие, а какой-то неизвестный инстинкт, ибо что же может уцелеть в человеке под напором образованности и просвещения — думается, только инстинкты. Что же касается примет нарочитых, устроенных на себе умышленно, всех этих бородок, выращенных молодыми людьми, всех клетчатых кепочек, панталон в обтяжку, высоченных каблуков, причесок, золоченых пуговиц, ожерелий из скрепок и прочей дряни, то это ненавиделось открыто, во все века. И хотя примета, доставшаяся драматургу Всеволоду, его лысый череп, явно не им самим была задумана, но он пока так уверенно и дерзко носил его, что тоже вызывал к себе у многих это инстинктивное ожесточение, подпадал под всеобщую опалу.

Сережа не видел его с вечера у дяди Филиппа.

Ему казалось, что за один прошедший месяц человек не может Так измениться, но в чем перемены, сообразить сразу не мог. Похоже было, будто из чайника незаметно Выплеснули воду, и, несмотря на то, что снаружи он остался тем же чайником, с теми же выпуклыми боками и блестящей ручкой, глаз, вопреки всем зрительным законам, ощущает своей сетчаткой еще и изменение тяжести (может же простая сибирская женщина различать цвета кончиками пальцев). Уловить это изменение было тем труднее, что Всеволод, против обыкновения, был чем-то необычайно возбужден, выкрикивал бессвязное и царапал ногтями по замочку своего портфеля — портфель никак не отпирался.

— Вот! Ну-ка… Что за номера? — выкрикивал он, отбрасывая вдруг портфель и доставая нужную бумажку из кармана. — Зачем это вам понадобилось? А? Зачем тайком? Почему я опять ничего не знаю?

Он наступал на Салевича, размахивая у него перед носом листком помятой копирки — пальцы и ладонь у него уже густо перемазались черным.

— Что такое? — поморщился Салевич. — Что за истерики?

Но все же взял копирку, расправил и посмотрел на свет. Видимо, его ничуть не удивило то, что он там прочел. Он усмехнулся, покрутил головой, потом посерьезнел и сказал громко на весь зал:

— На сегодня кончаем. Встречаемся завтра в то же время. До свиданья. Сережа, — вы останьтесь.

Участники проверки-репетиции один за другим потянулись к дверям; некоторые пытались заговорить со Всеволодом, но он только досадливо отмахивался и мотал головой.

— А вы? — спросил Салевич, глядя через Сережино плечо.

Сережа оглянулся — Лариса Петровна подчеркнуто скромно, сдвинув колени и прикрыв их ладонями, сидела в углу опустевшего зала.

— Я подожду, — сказала она, не поворачивая головы.

— Подождете? Чего?

— Что будет.

Салевич пожевал губами, будто укладывая убийственные слова в некую ленту, и уже собирался выпустить эту словесную очередь в непокорную, — Всеволод помешал ему, выдернув из пальцев злополучную копирку.

— «…Предательство или случайность? Злая судьба или чья-то злая воля? Как бы там ни было, а я должна идти до конца!» — Лицо его перекосила брезгливая гримаса. — «До конца» — а? Откуда взялась эта пошлость? Кто это писал? Хоть немного-то вкуса нужно иметь! Даже для отсебятины. Что за высокопарные тирады? Что за…

— Послушайте, — с холодной насмешливостью перебил его Салевич. — Неужели вы действительно из-за этой бумажки рылись в мусорной корзинке? Ведь для этого нужно было… Как это выглядело, хотел бы я знать. Вы опукались на колени? Может, даже на четвереньки?

Для пущего эффекта он растегйул молнию и распахнул полы своей курточки — алая подкладка вспыхнула вокруг него, как пламя в театральном камине.

— Нет, — щурясь и тяжело дыша, выдавил Всеволод. — Я не становился на четвереньки. Всего лишь обнимал машинистку.

— Нашу машинистку? — хохотнул Салевич. — И вы еще что-то говорите о вкусе?

— Это он из чувства долга, — подала голос Лариса Петровна. — Его долг не пропустить ни одной.

— Успокойтесь, дойдет очередь и до вас, — огрызнулся Всеволод.

— Итак, вы обнимали машинистку, а она? Она говорила: «Нет, не сейчас. У меня голова трещит после срочной работы; я печатаю такую муть — пьесу для нашего народного театра». — «Как? — восклицаете вы. — Я автор этой пьесы». — «Как? — восклицает она и начинает — вырываться. — Вы автор? Пустите тогда. С вами — ни за что!» Сознайтесь, что это вас и взбесило больше всего, хе-хе.

Не паясничайте, устало сказал Всеволод. Вы прекрасно понимаете, что меня взбесило. От пьесы и так остались одни клочья, а вы продолжаете кромсать ее, что-то вычеркивать без моего ведома, что-то вписывать… «Злую судьбу, злую волю…» Все это тянется вот уже полгода, и никакого просвета. Вы только темните устраиваете какие-то секретные репетиции, намекаете, обещаете. Тоска. Я мог за это время попытаться в профессиональных театрах, предложить им пьесу…

Неужели вы никому не показывали? Так-таки никому?