Игорь Ефимов - Зрелища

Появление драматурга Всеволода и с ним собственной пьесы избавило их наконец от подобных случайностей. У них был свой автор — это вносило в понятие «наш театр» последний необходимый штрих. Объявить им теперь, что все усилия, потраченные на эту пьесу, снова нужно будет зачеркнуть, что свободное время и душевные силы расходовались зря и теперь все придется начинать сначала, — для этого требовалась именно безоглядная дерзость Салевича, никак не меньше. Как ему это удалось — непонятно, но он ухитрился преподнести новую пилюлю таким образом, что не только не потерял ни одного человека из труппы, но, казалось бы, заразил всех еще большим энтузиазмом и верой в себя. Таинственность — вот что способствовало этому в наибольшей мере. Никто не водел в глаза автора мемуаров. Никто не читал инсценировки целиком. Репетиции велись методом этюдов: разрабатывались короткие отрывки, где несколько персонажей — Он, Она, Друг, Чиновник, Завистник — действовали в заданной ситуации, стремясь довести ее до предельного накала и нимало не заботясь о связи с целым. Но целое существовало! — невозможно было усомниться в этом при виде той уверенности, которой светился Салевич, той наглости, с которой он отвергал все претензии администрации Дома культуры, того собственнического чувства, с каким он отпирал и запирал танцевальный зал и комнатку за ним. Под покровом нагнетаемой им секретности они могли спокойно репетировать, це боясь соперников, изобретать смелые новшества, невиданные раньше в театральном деле, и наполнять маленький зал криками, топотом и рыданиями, которые, например, у Ларисы Петровны достигали уже истерического правдоподобия. Даже сам Всеволод одобрительно кивал на ее работу. Он вообще заметно поуспокоился с того первого Сережиного посещения, больше не закрывал лица ладонями, не помирал от стыда за актеров и не выбегал прочь из зала. Казалось, эти функции целиком перешли теперь к Сереже. На него буквально нападали злые корчи от малейшей фальшивой интонации на сцене, от натянутого смеха, от вычурного жеста, он страдал так, точно кто-то безжалостный наматывал его внутренности на палец, и всякий раз порывался убежать, но сидевший рядом Салевич хватал его за руку и не отпускал. Похоже было даже, что ему доставляет особое удовольствие так мучить его, он чуть ли не облизывался всякий раз и кричал на сцену:

— Галя, душа моя, еще раз последнюю фразу и смех. Сережа хочет послушать.

И Галя повторяла еще раз, и злые корчи снова терзали Сережу так, что даже слезы выступали на глаза и горело лицо, но деваться было некуда. Вся его работа, как он ее теперь понимал, в том и заключалась, чтобы находиться рядом, быть адъютантом, мальчиком на побегушках и в любой момент оказываться под рукой. Когда у Салевича вспыхивала новая идея, он в тот же момент кидался осуществлять ее на деле, ему обязательно нужно было сразу заложить первые кирпичи, дать кому-то толчок и распоряжение, пустить немедленно в работу, и тогда он успокаивался и уже через час мог не вспомнить ни о своих распоряжениях, ни о самой идее. Но если в этот момент что-то мешало, если некому было приказать и разрядиться — о! тут он впадал в бешенство, метался, сжигаемый изнутри нетерпением творца, и потом обрушивал всю вину на отсутствовавшего, который вовремя не подхватил, дал разбиться прекрасному началу. Так что Сережа, быстро разобравшись в этом, старался во время репетиций далеко не уходить, и Салевич каждый вечер наваливал на него прорву мелких просительных поручений.

Эти поручения были для Сережи еще большим мучением, чем Галина последняя фраза и смех на сцеие. Ни у кого не хватало фантазии представить себе, что он переживал при каждом небрежно брошенном задании куда-то там пойти и что-то такое добыть, необходимое сейчас для коллектива. Для него же все стало ясно с первого же раза, с первой просительной истории, когда в каком-то эпизоде по вине загадочного автора два персонажа надолго остались без слов и дела, и Салевич, решив занять их на время шахматами, послал Сережу принести их из красного уголка или комнаты тихих игр.

Казалось, ничего не могло быть проще.

Сережа беззаботно побежал выполнять, думая на ходу только о законах искусства и о том, что было бы тоньше в исполнении актеров — настоящая партия, с напряжением мысли и стремлением к победе, или же просто эффектно поднимать одну и ту же ладью, почесывать ею переносицу и потом с шумом опускать на прежнее место (все равно из зала никому толком не видно). Еще ему пришел в голову анекдотический вариант, как все действующие лица, увлеченные интересной партией, собираются вокруг доски, забыв о спектакле, это рассмешило его, и такой вот, улыбающийся и легкомысленный, он влетел в красный уголок.

— Я одолжу у вас шахматы. На часок, — то ли попросил он, то ли поставил кого-то в известность, уже протягивая руку и касаясь коробки.

Дежурная вязальщица подняла на него усталый, укоризненный взгляд и оказала:

— Будьте как дома. Я имею в виду — закройте за собой дверь, как вы это делаете дома.

Пристыженный Сережа пошел закрывать и вернулся на цыпочках, чтобы не мешать двум вагоностроителям, игравшим в шашки. Один думал над ходом, второй поднял голову и строго высматривал, когда тут еще чего-нибудь нарушат.

— Как я мечтаю о человеке, который войдет однажды и сам закроет за собой дверь, — сказала вязальщица. Думавший вагоностроитель сделал ход, и теперь они поменялись ролями — второй думал, а этот следил за Сережей. Видимо, думать за несколько ходов вперед, то есть еще и за партнера, казалось им совершенно бессмысленным.

— Видите ли, — шепотом начал Сережа, — у нас идет репетиция, и в пьесе этого нет, так что мы не могли подготовить заранее, а в процессе возникла такая необходимость, то есть можно было бы что-нибудь другое, любое занятие для двоих, но что же именно? Карты и вино, вы сами понимаете, нельзя, пинг-понг слишком громко, будет отвлекать от основного действия, так что вот, как это ни банально, мы решили…

— У вас есть какой-нибудь документ? — перебила его вязальщица. В ее голосе было столько усталости и презрения к многословным посетителям, что Сережа как подстегнутый бросился хлопать себя по карманам и нашел-таки какой-то старинный пропуск или билет с фотографией внутри и двумя замызганными печатями.

— Как я мечтаю о людях, которые не станут заместо документа рассказывать свою биографию, — сказала женщина. Она протянула ему коробку с шахматами и вдруг в последний момент отдернула руку. — Боже мой, да он же просрочен! — воскликнула она, всматриваясь в пропуск. — Вы хотели меня обмануть!

Вагоностроители оставили игру и привстали, готовые схватить всякого, задумавшего убежать. Вязальщица сидела откинувшись, изображая не то полуобморок, не то предельное омерзение, скрещенные спицы в ее руке сверкали и топорщились, как оружие. Вконец уничтоженный Сережа выворачивал наизнанку все карманы, нет ли там еще чего-нибудь, надежного и непросроченного. Он уже почти верил в свою преступность и торопился только объяснить, втолковать им всем про народный театр и поручение Салевича, что, мол, не для себя же — для важного общественного дела, которое не может ждать и вообще-то требует от каждого и даже от них посильного участия и поддержки. Расслышав про общественное дело, женщина начала понемногу отходить и вставляла уже презрительные, недоверчивые вопросы вроде «откуда вы такие быстрые?», «а кто пустил!», «а Марья Сергеевна знает?», но вдруг будто спохватилась (как я могла такое забыть!) и воскликнула: