Игорь Ефимов - Зрелища

21 апреля.

Ах, как хорошо, как ловко да складно все выходит у меня на бумаге! Так бы и сплющился, так бы и заполз на эти листочки крохотной буковкой. И пошла бы у меня складная да расписная буквенная жизнь, а так…

25 апреля.

Завтра, завтра премьера! Что-то будет? Если провалимся… Мне на все плевать, на всех, не жалко ни Салевича, ни себя, но Л.П! Бедная Л.П.

К. Дому культуры сбегаются, к вагоностроителям, и не мало — ничего себе, набрали толпу. Знакомых, что ли, созвали? Или билеты так дешевы? Или название больно завлекательное — «Стреляйте, не целясь!». Даже лишнего клянчат, даже к администратору стучатся, и над кассой, глядишь, косая дощечка «на сегодня все продано» — никогда такого не бывало. Гардеробщикам плохо, взмокли с непривычки, зато бинокли прокатные раздали мигом, ни одного не осталось… И ни конфет, ни мороженого — только мокрая мелочь горой на подносе и рубли комочками. Зал гудит, рассаживается, платья шуршат, звякают номерки в карманах, стучат стулья, шоколадки позванивают, вылупляясь из фольги, и запахи! Запахи какие летают, собираются наверх, к потолку, к паровозу, на нем нарисованному. Свет меркнет, желтеет, вот уж темно совсем. Последние пробегают по проходу, усаживаются, и все стихает. Ждут.

Ряд за рядом, белые лица, не разобрать, где кто, точно пчелы в сотах. Но нет! Все они здесь, все затаились, непохожие, спрятались в темноте. Троеверов с Дерой в „уголочке, и Соболевские всей квартирой на балконе, и дядя Филипп с даровой контрамаркой в кармане. Ждет в своей ложе директор, теребит дрожащим пальцем манжету, и Тася возвышается в третьем ряду, а за ней кто-то вертится, шипит заранее, что не видно ничего, в последний ряд бы всех этих длинных. Тут же и Герман Тимофеев с новыми учениками, у каждого в руке блокнотик для впечатлений. А это кто? Неужели Всеволод? Он, точно — его череп, пришел-таки, несмотря на обиды. Ждут друзья и родственники, как-то там наши на сцене, и весь хоровой коллектив с неосторожной руководительницей, и какие-то неизвестные женщины с глазами, непомерно расширенными от стольких прочитанных и оплаканных книг.

Ждут и за занавесом.

Сережа застыл у щитка, и Лариса Петровна рядом с ним, ей сейчас выходить, и бледный Салевич в глубине то ли молится, то ли разносит кого-то сквозь зубы.

Ну, все. Хватит ждать. Начали. Поднимай.

И вот расползается в стороны голубой плюш.

Вспыхивают прожекторы.

И стоит в их свете не Рудаков, нет — еще неизвестно кто. Он. А сзади выходит тоже неизвестно кто, только не Лариса Петровна — Она.

Он стоит, скрестив руки, а она смотрит ему в спину задумчиво — молчит. И револьвер, тот самый, медленно спускается сверху на тросике, застывает, и огромная тень его на задней стене.

Эй, что это? Револьвер? Откуда?

Тс-с! Не мешайте.

Тихо-тихо затекает снизу рояльная музычка, покрывает случайные шорохи, делает настоящую тишину. И так же тихо, так же задумчиво начинает Она карабкаться к револьверу, на ту же знакомую тумбочку, выкрашенную заново красным, и так же ей не достать поначалу. А тот все стоит, смотрит в зал, не замечает. Чуть быстрее вызванивает рояль, и она начинает понемногу спешить, погладывает себе книжки и еще что-то, тянется изо всех сил, и тут Он слегка поводит головой — ах, неужели заметит?! Нет, слава богу, нет.

Но почему «слава богу»? Почему? Вы хотите, чтоб его убили? Но кто он? За что?

Не знаю еще. Не знаю. Не мешайте.

А она уже скинула кофточку, завернула в нее скользкие склянки, пробует наступить ногой — и тот же легкий стон восхищения доносится из зала, из его на музычке замешенной тишины. — Вот сейчас! Вот еще немного! Сейчас она его достанет. И она достает, точно по секундомеру, в нестерпимое ожидание, в его высшую точку — и рушится вниз со всей пирамидой.

И тотчас — мрак, стук падения и выстрел.

Выстрел?!

Этот адский грохот, этот взрыв внутри черепа, это — палкой по голому нерву, это иглы с двух сторон в уши. Вот какой выстрел! Ага, подскочили!

А теперь живо, пока не очухались, пока у них сердце колотится — что там у нас? Давай! Лаборатория, ученые, борьба научных идей.

Да каких идей? О чем они там спорят?

Не важно, не в идеях дело, это же условность, понимать надо — зато борьба! Видите, какая борьба — бац ему пощечину — вот это да, вот это полетел. И правильно, так их всех, которые поперек, чтоб знали, чтоб не путались под ногами.

Вот замелькала, заполнилась сцена, то поодиночке говорят, то все хором, и летят в зал смутные, колючие слова о том, что жизнь наша копейка, нажмут кнопку, и взлетим, и «да, да, копейка!» беззвучно откликается зал. Но тут же слышны другие слова, мол, нет, никто нас не одолеет, никогда, неизвестно даже, умрем мы или нет, и снова зал беззвучно согласен — «нет, не умрем! у нас наука, наука чтйгнибудь придумает». Верно, вот она, спасительница наша, вот научный эксперимент на сцене, физики-химики, реторты-аорты — трубки зажигай!

Красным.

Желтым.

Фиолетовым.

И снова — красным, желтым, фиолетовым.

Прожекторы — на зал. Справа налево, ну-ка мазани их по глазам так, чтоб круги поплыли от нашей науки.

Звук — не зевать!

Мотор.

Реактивный.

Давай-давай, наматывай им нервы. Еще, еще давай!

А теперь стоп.

Звенящая тишина.

И в этой тишине — монолог. Ах, да любой монолог, говори что хочешь; Только не связно, не играй ничего, бубни еле слышно, заДуривай им мозги. Им же что угодно сейчас, лишь бы не мотор.

Ладно, отложим мотор — джаз давайте.

На всю мощь.

Вечеринка, танцы — все на сцену. Живей, живей. Пиджаки долой, стулья в стороны. Ну-ка, расступись — танцует Он, друг-завистник. После него — Она. Последним — муж-герой. И быстро — муж и Она на край сцены.

Прожекторы только на них.

Пошли друг к другу.

Медленно.

Страшно медленно.

Нет-нет, раздеваться не нужно, только одну пуговку.

Ближе.

Еще ближе.

Видали? Сколько еще метров между вами, а они уже ерзают, уже поджимаются нога на ногу, уже слюна на губах.

Так их!

Еще ближе…

Скиньте туфли.

Ага, их колотит, им невтерпеж!…

Ну, гитары — вперед. Песенка о трех удачах. О первой удаче, как дом сгорел, а меня в нем не было. О второй — как ушла жена к другу, а могла бы к врагу. О третьей — как меня убило пулей, а могло бы бомбою. Кому-то не нравилась эта песенка, кому-то хотелось другую, поумнее, а зачем? Кого вы хотите переумнить? Всю мировую поэзию? У нас другие законы, у нас иллюзион, поймите — завтра они будут ерзать от одной только песенки, при первых звуках будут сучить ногами. Главное, не выпускать их, не давать опомниться. Кончили вечеринку, и сразу дальше.

Снова лаборатория, новый эксперимент.

Те же трубки, но без мотора, на мотор они уже ученые, уже заслонились в душе, а мы их пламенем возьмем, с дымом, с воем сирен — откуда не ждут.