Игорь Ефимов - Зрелища

Понятно, что это известие вскружило даже самые трезвые, самые холодные головы. Столица! слава! вспышки магния! А там, а дальше… нет… лучше не надо… Лучше не залетать мечтами. Еще неизвестно, как отнесутся… Могут и не понять новаторства… не оценить и отвергнуть… Но все-та-ки… Ну, а вдруг?! Ох, даже голова кружится.

Начались поспешные сборы, укладка и упаковка всего оглушительно-ошеломительного оборудования, причем на большинстве ящиков приходилось писать «осторожно», «верх-низ», «стекло», «огнеопасно», «не бросать». Сережа носился в центре этого предотъездного вихря, командовал, направлял — Салевичу, пропадавшему на новых репетициях, было не до того. Осветители шли к нему с пачками цветных стекол ругать художников, которые требовали уже черт его знает чего — голубого освещения сцены, но такого голубого, чтобы ясно ощущались утренняя заря, легкий туман и желтые осенние листья. — ну-ка, попробуй составить такое из семи цветов спектра. У слесарей не получалось разобрать проваливавшийся люк — Сережа шел и сам показывал им, как взяться и как все должно проваливаться. — Только его вынимали из-под сцены в пыли и опилках, налетали костюмеры и умоляли пожалеть их и заступиться, потому что вечернее платье героини они сшили, узбекские. халаты как-нибудь достанут, но водолазного костюма нет ни в одной костюмерной, хоть режьте.

— А в матросском клубе справлялись? — говорил Сережа. — Там есть специальный водолазный ансамбль — позвоните.

Что ему были теперь какие-то голубые рассветы, если сам директор спрашивал его. каждое утро, не надо ли чего, не будет ли каких распоряжений, не сует ли кто палки в колеса? Что ему был водолазный костюм, если даже дежурная вязальщица привставала ему навстречу и сама с готовностью предлагала свои журналы, шахматы, домино и все остальное, что у нее там хранилось для убивания времени. И не только они — даже посторонние, ничего не знавшие ни о нем, ни о театре люди, казалось, счастливы были угодить ему, чем могли.

Что же с ним случилось, откуда взялась эта мгновенная перемена отношения к нему? Он ходил с тем же портфелем и в тех же очках, та же шея свободно вертелась в том же вороте широкого свитера, но все будто говорили, завидя его: вот это совсем другое дело, пожалуйста, входите. Это уже не мальчишка, по глазам видно, а прикрепленный к месту человек, и к месту-не низшему, причащенный, так сказать, к делу, и, видать, дело их нешуточное, и он у этого дёла почти наверху, глядит уверенно, просит решительно, где надо требует, где надо убеждает — такого с дороги не сбросишь. Чтаже за служба у него такая, которой можно так посвятиться целиком, снять себя с собственных же плеч, как крест, и прислонить к чему-то прочному, и дальше ходить, — разогнувшись, уверенно советуя, сдержанно улыбаясь, внушительно- командуя? И с каким же удовольствием принимали все кругом эту перемену, те же самые, что раньше помыкали им и начальствовали, с наслаждением подчинялись теперь и каялись, шли навстречу и ублажали, будто им, и правда, было все равно, подчиняться или начальствовать, будто это им поровну сладко, особливо если есть кому, с крепкой рукой и твердым заданием, и единственное, что было бы для них трудно и мучительно, так это застрять вдруг на переходе из одного в другое, застрять на странном неловком равенстве, на равном уважении всех ко всем, на нелепом доброжелательстве к кому-то вообще, к кому-то еще невидимому, идущему за углом коридора — эту „странную промежуточность все старались проскочить, не дыша, с закрытыми глазами, точно поезд в коротком туннеле, и потом поскорее забыть.

И когда все было наконец упаковано, увязано, забито гвоздями и железными полосами, погружено, отправлено на железную дорогу в багаж, где тоже не обошлось без Сережиной решительности и напора, когда уже были куплены билеты, розданы командировочные удостоверения и деньги, когда печатались новые афиши и бронировались номера в гостинице, когда радио и газеты сообщили об отъезде новых знаменитостей на фестиваль, Салевич мимоходом объявил Сереже, что не берет его с собою.

Потолок плавал где-то очень высоко, иногда совсем растекался, как облако. В одном его углу сохранились с дворцовых времен лепные цветы и фрукты, вспухшие от многих побелок, тоже расплывшиеся и смахивавшие теперь то на змей, то на головы в чалмах, то на фары автомобиля. Сережа, маявшийся уже второй день в жаркой весенней простуде, подолгу разглядывал эти призрачные неровности, белые на белом, выискивал новые силуэты, задремывал, просыпался, снова глядел на цветы и фрукты, и если прикрывал веки, узоры продолжали плавать на темной сетчатке где-то в глубине глаз. Горло у него все время пересыхало и саднило, и ему казалось, что это не просто случайный грипп, но вся его обида засела там глубоко в гландах и болит, и скажи ему сейчас кто-нибудь, что он едет, вот и билет на поезд, вся болезнь сразу бы прошла.

Он лежал почти все время один, иногда пробовал читать, но быстро уставал и забывался с книгой в руках. Мама Андреевна и Таня как раз уехали на неделю в дом отдыха, так что, кроме Ларисы Петровны, некому было ухаживать за ним, бегать в аптеку, греть молоко с медом и заставлять, чтоб промывал нос всякою мерзостью на погибель микробам. Но и она назавтра уезжала с театром — он оставался совсем один среди бездушных родственников и соседей. К вечеру ему вдруг показалось, что кто-то залетел в комнату, покружился под потолком и вылетел в закрытое окно. Он сел на кровати, зажег свет, огляделся. Рядом на стуле стоял термос с тепловатым чаем, он допил его и почувствовал, как пересохший язык блаженно изогнулся, затрепетал под сладкой струей. В зеркале отразилась всклокоченная голова со следами подушки на красных щеках, обкусанные губы в запекшихся трещинках. Он поднес зеркало поближе и разинул рот — горло было по-прежнему красное и неровное, как разорванный помидор, но он уверил себя, что насморк, по крайней мере, гораздо меньше, вот и дышать уже можно через нос — со свистом, правда, но все же дышать.

В коридоре простучали чьи-то каблучки, потом хлопнула дверь.

Он встрепенулся, надел халат и побрел посмотреть, кто это пришел — не Лариса ли Петровна?

Но нет, саватеевская комната была пуста.

На кровати лежал наполовину собранный чемодан с откинутой крышкой, рядом с ним кучка ни к чему не пришитых пуговиц.

Почему-то эти пуговицы мгновенно растрогали Сережу. Ему вдруг стало до слез жалко Ларису Петровну, такую чужую для всех здесь и заброшенную, обиженную не меньше, чем он, оскорбляемую каждой минутой жизни в такой квартире, как эта. И как они только смеют так говорить о ней, как смеют так думать? Это она-то ненасытная? Да по одним. вещам ее, как они здесь уложены с краешку, и то можно сразу сказать — скромнейшего человека пустили пожить из милости. Все почти на одном стуле уместилось — и учебники, и сумочка, и пудра, и чулки поверх юбки на спинке висят, и кушачок из-под всей кучи свисает, пряжка на конце загнулась кверху, будто стесняется до самого пола достать, занять лишнее место. А на углу стола стакан кефира, накрытый булочкой, — это уж: вообще чистое сиротство.