Сергей Новиков - Шушель

Солнце, большое и малиновое, как варенье, любимое Шушелем, и как уголья, на которые любовалась Арта, висело над рекой, а Шушель улыбался и глядел поочередно на солнце, уголья и Арту. Рэкс с Артой переглянулись и участливо спросили Шушеля, намекая на приятное во всех отношениях общество и времяпрепровождение, которые и впрямь благотворно отразились на лице, пардон, морде Шушеля — складки расправились, глаза посветлели и заблестели, клыки чудесным образом (или об еду) отчистились — в общем, Рэкс и Арта спросили:

— Ну что, кажется, жизнь-то и налаживается?

— Угу, — только и смог ответить Шушель, и «угу» это получилось даже каким-то мурлыкнувшим, что, впрочем, было вполне уместно в виду приятнейшей, во всем теле и голове, ленивости.

Ночью Шушель шёл к дому пешком, недалеко, две остановки на троллейбусе, и всё вокруг, включая самого Шушеля, дышало — сам Шушель широким и красивым носом, ночь — прохладой, а воздух — ранней и влюбчивой весной. Дома Шушель спал, и ему снились прекрасные, но предсказуемые стаффордширки, интеллигентные, и оттого скучноватые, таксочки, а также вечные щенки — беззаботные и трогательные спаниельки. Наверное, собачий бог охранял сон Шушеля, и левретки ему сегодня не снились.

Жара собиралась стоять такая же, как и накануне, но она должна была случиться попозже. А вот без насекомых и в это утро не обошлось — Шушеля разбудил комар. Бесстыжий кровосос так обожрался за ночь, что не смог вовремя взлететь с носа Шушеля, которым тот предыдущим вечером так упоительно дышал, и обжорство это стоило комару жизни. Шушель хлопнул лапой по носу наугад, не открывая глаз, потому что, во-первых, он не собирался пока просыпаться, а во-вторых, движение век могло спугнуть комара раньше, чем лапа долетела бы до носа. «Расплодились», — с неудовольствием подумал Шушель, потянулся, перевернулся и (конечно же, с удовольствием) начал перелистывать свои первые весенние сны, чтоб выбрать, какой смотреть дальше. Но скорость, с которой таяла волшебная картинка на едва открытой странице, говорила о том, что magic откладывается до следующего утра, а сегодня пробуждение уже состоялось.

Гимнастикой по утрам Шушель не занимался — он где-то вычитал, что сердцу необходимо время, чтобы проснуться, и Шушель любезно предоставлял своему большому сердцу такую возможность. На работу можно было не ходить ещё три дня, читать или слушать музыку с утра не хотелось, и тут хорошо было бы включить телевизор — включить для фона, то есть исключительно ради ощущения связи с родной страной и её населением, но телевизора не было. Из развлечений оставался только телефон. Шушель с опаской посмотрел на аппарат — не позвонит ли тот вдруг голосом левретки, и решил набрать Рэкса — попытать насчет спасительного плана. Однако стоило ему протянуть лапу к трубке, как опасения начали сбываться — телефон зазвонил.

— Да! — рявкнул Шушель в трубку, изобразив все оттенки недовольства; так обычно отвечал его начальник — будто бы того оторвали от государственных по важности дел, а не от тяжёлого похмельного сна ухом на телефоне. — Слушаю!!

— Слушаю! — очень противно попыталась передразнить Шушеля трубка, и просыпающееся в приятных потягиваниях сердце Шушеля вдруг бухнуло и понесло. Дразнилась левретка. Шушель закрыл микрофон лапой, глубоко вдохнул, выдохнул, снова вдохнул, успокоился (чему быть и т. д.) и продолжил неудовольствовать.

— Кто?

— Конь в пальто, — на этот раз левретка дразнилась со смыслом и не без интимности — про коня Шушель часто говорил сам и слово это любил. Пришлось признавать абонента.

— А, привет.

— Привет. Узнал?

«Интересно, скажет ещё раз про коня или нет? — подумал Шушель. — Впрочем, с неё станется».

— Узнал. А это кто? — Шушель заранее поморщился.

— Конь. В пальто.

— А, так это ты. Привет.

— Так это я. Привет.

Шушеля стала занимать эта игра в повторялки, но он решил не тянуть, а выяснить, что у них было и как они вообще договорились. Следует ли им чинно встретиться и послушать, что прикажет сердце, или же Шушелю, как честному кобелю, уже пора собираться в контору, где записывают акты, так сказать, гражданского состояния. Но как об этом спросить, да, чёрт возьми, как?

— Ты что, не рад? — спросила левретка (кстати, имя у неё было примерно настолько же приятное уху Шушеля, насколько Шушель был сейчас рад) — левретку звали Люся. Не «Люси», что звучало бы прелестно при ударении на любой слог, а именно Люся. Это, вполне себе нормальное, кстати, имя отчего-то тащило подсознание Шушеля к депрессивным ассоциациям — мещанство, лицемерие, скрытая агрессия.

— Да рад, конечно. Просто я себя неважно чувствую, — Шушель вспомнил вчерашнее утро, примерил тогдашние ощущения — и ему как-то даже поплохело.

— Ну, это ничего. Как раз, значит, пора выбраться на улицу. Я же тебя сегодня с мамой знакомлю. Или ты забыл?

Тут в голове у Шушеля взорвалось, был гром, и была молния, и было воображение Шушеля, которое нарисовало ему аллегорию — он, Шушель, на необитаемом никем, кроме Люси (родительный падеж от «Люся», не путать с «Люси» в именительном!), острове, смотрит вслед воздушному шару. Шар летит на материк, к добрым собакам и прекрасным невестам, с вестью, что Шушель — ВСЁ, и на этот шар он только что не попал, а других шаров (самолетов, кораблей) не будет. Картина была красиво освещена вспышками молний и озвучена артистом, который обычно смеется в кинематографе или театре вместо Мефистофеля. А всего-то и надо было сказать, только сказать сразу, с напором, бодро и весело, в порядке самокритики: «Привет! Представляешь, весь день тогда не ел, не выспался что-то, ну и… Как я? Ничего хоть себя вёл-то?» — и дело в шляпе, а Шушель, соответственно, в шаре. То есть в корзине, конечно, ну, да вы поняли. Однако, то, что называют инициативой, Шушель упустил, а признаться в амнезии, уступив давлению, он не мог. Было в этом что-то неприличное, стыдливое, потаённое, но не то потаённое, о котором часто пишут стихи (и прозу тоже пишут). Другое. Хуже гораздо.

— М-м-м-нет, не забыл, — Шушель махнул на себя лапой. Будь что будет. И еще: ма-а-аленькая, но надежда, была на Рэкса с его идейкой.

— Правда?! — Люся обрадовалась, и Шушель успел пожалеть ее (несчастная, одинокая), потом себя (жизнь кончена! в двадцать пять лет!). — Значит, мы тебя ждём. Все трое, — радость Люся быстро сменила на деловитость.

— Трое — это с кем? С папой? — спросил Шушель и подумал: «Час от часу… Не легче».

— С па-пой! С ма-мой! — Люся вернулась к противным интонациям. — Говорил, память хорошая! С моим ребёнком, дурачок! — а вот «дурачок» Шушелю совсем не понравился. Было в нем нечто собственническое. Шушель уж было собрался возмутиться — должны же быть какие-то рамки: третий день знакомы! и нате! — но в этот момент до Шушеля дошло про ребёнка. Хотелось лишиться чувств, или, проще говоря, упасть в обморок, а очнуться в психиатрической лечебнице, на пути к выздоровлению; хотелось начать жить так, чтобы потом не было мучительно больно, хотелось начать жить по-новому; хотелось просто начать жить, но приходилось, кажется, заканчивать.