Александр Викорук - Любовь олигархов

— Ах Борис Сергеевич, — покачал головой Гаревских, — как вы. Мне казалось, вы поймете.

Долго сдерживаемая неприязнь к дирижеру вдруг всколыхнулась, подступила к горлу. Борис побледнел и тихо сказал:

— Слышал я, как позаботились о Вазнине, теперь о внучке его волнуетесь?

Лицо Гаревских дрогнуло, глаза сдвинулись вниз:

— Что вы имеете в виду?

— Да-а, поторопились в свое время, а Вазнин в плен попал, вот где хлебнул, наверное. Он вам не рассказывал?

Гаревских согнулся, руки его слепо щупали воздух, наконец он по-стариковски жалко и беспомощно шагнул к стулу и повалился на него. Борис испугался и уже хотел бежать, позвать кого-нибудь, но Гаревских вздохнул глубоко, пошевелил рукой, как бы останавливая Бориса.

— Все было не так… вы не имеете права, — Гаревских снова сделал глубокий вдох. Борис пожал небрежно плечом, Гаревских заметил и добавил: — Я докажу вам. Я был с машиной недалеко от них по делу. Когда возвращался, двадцать километров всего осталось. Нас остановили, сказали, что прорвались немцы, дальше нельзя. Шофер не захотел ехать, я его уговаривал. Потом узнал, что шансов уже не было.

Борис молчал, испуг прошел, ему теперь все было ясно: Гаревских струсил, а сейчас оправдывается.

— Вы, я прошу вас, — волнуясь, сказал Гаревских, — никому не говорите. Такие вещи не хуже убивают, чем тогда.

Борис молча кивнул, глянул искоса на дирижера, невнятно распрощался и убежал. На улице шел быстро, взволнованный разговором. В душе была жалость — и поднималось торжество: и с него, самого, слетела шелуха слов, маска благополучия — оказался жалким, трусливым человечишкой. Будет знать место. В метро догнал Раису. Она устало ждала поезд. Борис подлетел к ней, подмывало выложить все, но решил главное пока поберечь.

— Меня давно Гаревских из себя выводит, — начал он. — Как вы его переносите?

Раисе удивленно взглянула на него:

— Леонид Витальевич — хороший дирижер.

— Не только дирижер, — намекнул с иронией Борис.

— О чем вы?

— Удивляюсь, Рая… вы, по-моему, ничего не замечаете или не хотите замечать. А где же ревность?

— Какая еще ревность? — не понимая, переспросила Раиса.

— Разве незаметно? Он же за Надей Астаховой очень бдительно приглядывает.

— Не заметила. А если и так, то что?

— Ну, по-моему, вы имели какие-то права.

— Боря, милый мой, вы — дурак. — Раиса фыркнула и рассмеялась низким сильным голосом.

Борис обиделся, но стерпел и стал втолковывать ей все, что заметил. Раиса смотрела на него с изумлением и смеялась.

В понедельник Борис явился на пристань одним из первых. Погода была прекрасная. В глубокой синеве сияло солнце, берега покрывала нежная зелень, высоко носились недавно появившиеся стрижи. С водохранилища с небольшим напором дул ветер, вода морщилась, наливаясь темной синевой. Над причалами парили плюшево-белые чайки. Видно было, как, зависая, чайки поворачивали головы, оглядывали черными пуговками глаз воду, белые теплоходы, пристань.

Пока ждали посадки, немного продрогли. Столпились тесной кучкой, мужчины говорили о футболе, женщины о детях. Борис пристроился к Наде и рассказывал о своем однокурснике, который благодаря связям хорошо устроился, уже дает сольные концерты, стал лауреатом конкурса. Он вспоминал о средних способностях во время учебы ловкого товарища, а Надя весело щурилась на игравшую солнечными бликами воду, облизывала губы, которые сушил необыкновенно пахучий ветер, и вся была полна очарования молодости и свежести.

Когда гурьбой всходили на теплоход, откуда-то вынырнул Смагин. Произошло замешательство: Раиса со списком в руках растерянно переводила взгляд с Нади на Смагина, Борис почуял неладное и собрался уж было накинуться с упреками на Смагина. Но контролер не заметил лишнего человека, Смагин хитро подмигнул и исчез. В руках он тащил тяжелую сумку, в которой глухо звякали бутылки.

Музыканты собрались компанией в одном из салонов. Борис решил все-таки поговорить со Смагиным. Тот оказался на корме: сидел в кресле рядом с бортом и пил, запрокинув голову, из бутылки:

— Зачем ты явился, Евгений? — спросил Борис.

Смагин оторвался от горлышка и смачно крякнул:

— Отличное пиво… Прекрасный вид. Что я тебе мешаю? — закричал он неожиданно и подмигнул, указывая в пространство. — Прекрасный вид. Ради этого стоило стать безбилетником. А может, конкуренцию составить? Люблю, знаешь, единоборство. Страсть, ревность, знаешь, украшают жизнь.

— Только подойди к ней, — пригрозил Борис, — морду набью.

— О, — воскликнул Смагин, — устроим матч бокса. Рефери — Витальич. А?

— Без шуток.

— Знамо дело. — Смагин опять присосался к бутылке, допил, посмотрел на свет и бросил за борт. Удаляясь, на воде закачалось горлышко бутылки. — Как прочитанная книга, — махнув широко рукой, произнес Смагин. — Откроем новую книгу. Присоединишься?

— Нет.

— А где курятник?

— В салоне носовом, Гаревских рассказывает о Париже.

— Люблю воспоминания, — сказал Смагин. — Допью и пойду спрошу насчет злачных мест.

Борису наскучило слушать Смагина, решил вернуться к группе. Разговор там шел о возможных гастролях. Тема заинтересовала всех, спрашивали, не предвидится ли поездка за границу. Гаревских сказал, что переговоры ведутся, но всех, конечно, не возьмут.

— Опять обиды будут, — с улыбкой заметил дирижер.

— Еще бы, — вклинился Борис, — а кто согласится с несправедливостью? Творческие качества плохо поддаются оценке.

— Вот видите, уже горячимся. А до дела дойдет — держись.

— Конечно, Леонид Витальевич, — продолжил Борис, — удобнее по партитуре, чтоб каждая нота свое место знала.

— Вас, Борис Степанович, вижу, дирижеры раздражают?

— А что их любить — типичные диктаторы, — Борис смотрел многозначительно, неимоверно тянуло намекнуть при всех, да так, чтобы другие не поняли ничего: мол, что там о высоких материях загибать, душонки-то черненькие у всех. — Не хочу, чтобы учили меня, запрещали. Своя голова есть. Прекрасно знаю, что кроется за нотным ключом: потешиться, усладить слух, поговорить об искусстве, гармонии — и вернемся кто к своим баранам, а кто за руль авто. Искусство демократично, как расхожие истины: для всех, пожалуйста. А все остальное?.. Дудки.

— Я несколько иначе понимаю. Если хотите, нечто вроде высшей организующей силы, даже не сила, а разум. Да, разум лучше. — Гаревских воодушевился, приподнял блестящую лысиной голову. — Жизнь изначальная — хаос. Стихия. Звуки не совпадают, противоречат. И вот задается ритм, нащупывается мелодия, точно размечено время — чудовищное насилие! А рождается прекрасное: здесь и гармония, и совесть, и чистота. Жизнь становится осмысленной. Разве не чудо?