Александр Викорук - Любовь олигархов

— Боря? — удивился Вазнин. — Проходите.

— Да вот, я, — Борис следом за стариком вошел в крошечную комнатушку. Слева, зажатый стенами, стоял диван, у окна — небольшой стол, заваленный газетами, журналами, справа, в узкой нише, располагался шкаф.

— Вы что же не поехали за город? — спросил глухо Вазнин.

— Как раз оттуда.

— А где же Надя? — старик забеспокоился, с лица исчезло равнодушие болезни. — С ней что случилось?

— Ну что вы, скоро придет. Не с ней, а вот случилось нечто. — Борис замер, вглядываясь в Вазнина. — Узнал я, что за птица наш Гаревских.

Вазнин непонимающе взглянул на Бориса.

— Вы ведь с ним давно знакомы, — сказал Борис.

— Да, еще с до войны, в консерватории.

— Не знаю, как хватило совести смотреть вам в глаза тридцать лет. — Борис покачал головой, а Вазнин насторожился. — Он же виноват во всем, исковеркал вам жизнь. Он проговорился.

— Замолчи! — крикнул придушенно Вазнин, его руки тряслись, он попытался встать с дивана. Наконец тяжело поднялся, оттолкнувшись руками. Вазнин сделал два шага по комнате, у стены повернулся, не глядя на Бориса, постоял, наклонив голову.

— Никогда бы не стал объяснять вам. — Старик взглянул в упор на Бориса. — Может, на пользу пойдет. Хотя вряд ли. Вы — бездушный… Немцы перерезали дорогу, не мог он уже доехать. Но и сейчас мучается. Почему? Вам не понять. — Вазнин потоптался. — Несколько лет рядом с вами. Уйти из оркестра? В другом не лучше будет. Это в вас сидит, — старик подошел к двери и распахнул ее, в коридоре стояла еще в плаще Надя. — А сейчас уходите и никогда в этот дом не смейте являться.

Борис вскочил, прошел мимо удивленной Нади и выбежал на лестничную клетку, хлопнув дверью.

На следующий день, на репетиции, Борис старался не смотреть налево. Лишь краем глаза замечал согнутый локоть Нади, ее скрипку. Она вызывала в нем такое же раздражение, как раньше старик Вазнин. Сквозь нагромождение оркестра Борис смотрел на Раису, которая чувственно обнимала коленями светло-ореховое тело виолончели.

Вдруг распахнулась дверь, вошел Вазнин. Руки дирижера замерли, оркестр взвыл и замолк. Все уставились на старика. Он медленно шел к дирижеру, глянув безразлично на Бориса, сшиб чей-то пюпитр, пробормотал извинения. Гаревских ухватился рукой за пульт, шагнул вниз с возвышения. Вазнин приблизился вплотную, неожиданно нагнул голову, и, как бы ныряя, уткнулся в грудь дирижера, обхватил руками его за плечи. Лицо Гаревских затряслось.

— Почему так много песен про любовь?.. И совсем мало о пионерах? — спросила меня Настя, десятилетнее создание, в котором природа небрежно смешала совершенство плавных линий, неистребимую любовь к магазинным пельменям и пристрастие к мудреным вопросам.

Она склонилась над моим письменным столом, чертит синим карандашом странный синий забор. Почти весь лист исчертила. Потом я догадываюсь, что это дождь. Сильный, стеной. Вчера как раз был такой. Копился часа полтора в мрачном небе, а потом захлестнул идущих с работы. Я успел вбежать под козырек автобусной остановки. Было душно от воды, потоком затянувшей воздух, тяжко пахла сырая одежда.

Настя рисовала июльский дождь, а ее родители, мои гости, сидели в углу комнаты. Они, кажется, приближались к выяснению отношений. Я к этому привык, только удивляла сосредоточенность, с которой они выполняли ритуал грядущий ссоры, и безразличие к моему присутствию.

Леонид отвернулся от жены и опасно наклонился к приемнику: с замиранием сердца я жду, что он вот-вот грохнется на пол да еще прихватит с собой приемник. Он крутит ручку настройки, ищет музыку, тонко подсвистывая носом. Рот его некрасиво приоткрылся. Леонид всегда начинает эдак подсвистывать, когда выпьет. Ира, точнее, Ираида, его жена, напряженно улыбается мне. А я читаю в ее глазах: мол, все отлично, этот грубый невежа в своем репертуаре, но мне какое дело. Ее улыбка становится все скованнее, но она продолжает рассказывать о подруге Анне, которая имела на меня виды когда-то:

— Кошмар, просто! Я ей говорю: причем тут я? С чего ты взяла? Сама все заварила, а потом обращается ко мне, как будто я больше ее знаю…

Краткое изложение ее рассказа следующее. Анна познакомилась с кандидатом наук, медиком сорока лет. На четыре года старше меня, отметил я про себя. Уникальные операции, пациенты со связями, выезды за границу на симпозиумы, конференции. Она, конечно, за него ухватилась, «на руках носила», что-то ему устраивала, организовывала. Стали они лучшими друзьями. А на девятое мая, на вечеринке, познакомила его с подругой. Ира ее не назвала, но я понял, кто это — я ее тоже знаю. После этого медик пропал, Анна рвет и мечет, а недавно в разговоре с Ирой по телефону вдруг спросила: как поживает медик?

— А я почем знаю? — спрашивает нас Ира, мы с Леней молчим. — Всего-то раз его видела или два.

В этот момент Леня в очередной раз набредает на первую программу радио. «Я люблю-у тебя-а…» — орет из динамитов певец. Звонит телефон, что-то кричит Настя, указывая в окно. Комната превращается в сумасшедший дом. Я иду к телефону, морщась от невыносимого ора. Почему так много песен про любовь?

Беру трубку. Прелестное создание сидит передо иной, смотрит на меня прелестными глазами, в них еще какой-то вопрос. Мы давно с ней приятели. Я ничего не слышу. Но вот Леня сжалился и сполз с первой программы, певец затыкается и уже орет для других. Ира оглушено молчит, а Настя все смотрит мне в глаза. Действительно, надо бы больше песен писать о пионерах, думаю я и повторяю в трубку: — Слушаю…

— Это Майя… Ты узнал? — едва слышно в трубке.

— Здравствуй. — Какая Майя, работы? Нет, не ее голос, да и зачем? Что-то знакомое. Вспомнил! — Привет! — Обрадовался я, все-таки узнал. Когда же в последний раз говорили с ней? Год назад? Раньше. Спешил тогда, она позвонила не вовремя. Зима была. На работе неприятности. А! Еще начальник отдела был жив: два года назад звонила, в середине декабря.

Она спрашивает, как я живу. Без особого энтузиазма рассказываю о всякой требухе мелких происшествий… Слава Богу, и у нее, кажется, отболело. Мучились мы оба. Кому было хуже?. Мне. Она страдала от любви, я — от нелюбви. Два года назад еще не остыло, а сейчас по голосу совершенно ясно — легко говорит, как с забытым приятелем. А еще раньше было совсем плохо. Во сне она улыбалась, а я часто просыпался, старался не глядеть на ее лицо, отворачивался, а потом сон долго не шел: думал все ей сказать. А как тут объяснишь? Не надо было начинать, но мог ли я устоять. И сам ведь решил: чудо свершилось, настоящее… На первые встречи, как ни пытался я опередить ее, она приходила раньше. Была оживленной, разговорчивой, а то взгляну на нее — и вдруг опустит глаза, крепко ухватится за мою руку и едва идет, смотрит в землю и молчит. А у меня голова кругом, чушь всякую несу, как мальчишка… Однажды, как всегда, проснулся среди ночи и услышал, что она плачет. Сказала, что я во сне стонал. Сказала, что, конечно, мы не должны встречаться, и она не будет ко мне приходить. Она плакала, а я ничего не ответил. Надо было, но не мог. Через день, в понедельник, позвонила мне на работу. Говорила так, будто нашего разговора не существовало. А я сказал, что срочно еду в командировку и встретиться не сможем. Потом три месяца сидел в командировке, благо, в это время испытывали новую связную аппаратуру в Аяне. Приехав, не звонил. Только через полтора года, в декабре, когда еще завотдела был жив, позвонила. Но я сделал вид, что ничего не помню и не понимаю.