Александр Викорук - Любовь олигархов

— Не хочу вашего чуда! — воскликнул Борис, помедлил, наблюдая, как легкая тень проступает на лице Гаревских, как в глазах копится тревога, дрожит. — У меня свое, вы понимаете, свое представление об искусстве, о моем назначении. Не ломайте меня, не тащите. А словам мы знаем цену, — и усмехнулся со значением, чуть было не подмигнул сочувственно, — это яма до пенсии: волк пришел, волк ушел, красавица проснулась, красавица влюбилась, входит жених.

— Леонид Витальевич, — робко сказала Надя, — а, действительно, ведь каждый человек неповторим, уникален, а в оркестре к какому-то общему знаменателю сводится?

— Так гармонии учатся зато, — возразил Гаревских. — Говорите, человек — уникален? Да уникальность человека — это тоже гений. Говорим мы как все, желания тривиальны, только гениям дано обнаружить свое, сказать: я есть. Какой же позор видите в том, если прикоснетесь к гению, на мгновение окажетесь в недостижимой свете.

— А мы что же — бездарности? — спросил Борис.

— Не обижайтесь, Борис Степанович, но пока вы — исполнитель, хороший, точный, хотя норовистый.

— А я не верю! Вам так выгодно. Меня с детства за руку тащили. Не потому, что я не знал, куда идти — потому что выгодно было им. Тешили себя, играли мной, моим будущим. Но с этим покончено. — Борис оглядел всех, повернулся и вышел.

Около трех часов объявили стоянку. Теплоход по дуге надвигался на пристань, за ней желтел песчаный берег, изумрудно светился лес, пронизанный красноватыми столбами сосновых стволов. На берегу встретила тишина, стоило лишь немного отойти от пристани. Ветер едва шевелил листья, припекало солнце. Группа музыкантов двинулась вдоль берега, впереди шагал с сумкой Смагин, он изрядно набрался и немного пошатывался. У одного из пологих спусков к воде Смагин вдруг бросился вниз, утопая в песке.

— Заплыв сильнейших, открытие сезона! — крикнул он, кинул сумку на песок и стал раздеваться.

Его пытались образумить, с берега отговаривали, но он уже стоял в плавках, белел молочно-бледным худым телом.

— Борис, — позвал он Михеева, стоящего рядом с Надей, — присоединяйся. Женщины любят отчаянных мужчин.

Музыканты рассмеялись, а Борис возмущенно вскрикнул:

— В коверные не гожусь! — и повернулся к Наде: — Пойдемте гулять, этот пьяница меня раздражает.

Вдвоем они направились по тропинке. Идти по узкой дорожке было неудобно, Борис топтался на травяной кромке, потом прижал локоть Нади к себе. Лес окружил их, стихли крики на берегу, вокруг попискивали по-весеннему суетливые птицы, заливисто наперебой выводили затейливую трель зяблики, звенели синицы, коротко, деловито.

— В этом году первый раз в лесу, — сказала Надя. — Хорошо, как будто праздник, Мы с дедушкой часто в парк ходили. А в детстве сказки про зверей сочиняла, тоже дед виноват. Он про медведей, рысей рассказывал, о тайге. В школе одно время хотела на биологический пойти.

— А он не говорил, что делал в тайге? — ухмыльнулся Борис.

— Говорил, конечно, — Надя стала серьезной, — когда уже выросла. Ему многое испытать пришлось. Я уважаю его. Там каждый цену свою узнает, настоящую. Дед говорит, если человек выдержал испытание, выходит, есть в нем что-то значительное.

— А может, у такого терпячка крепче? — заметил Борис. — Инстинкт самосохранения: гнут тебя, а ты съежился, сцепил зубы — лишь бы выжить, приспособиться.

— Фу-у, как вы говорите, — поморщилась Надя.

— Некрасиво? Зато правда. Чего не придумают для оправдания. И никто не пытается поперек обстоятельств пойти, разорвать круг.

— Да, вы очень решительны, — улыбнулась Надя.

— Давайте перейдем на «ты», — предложил Борис.

— А я заметила, Леонид Витальевич очень терпеливый. Ты на него так наскакиваешь, а он ничего.

— А-а, надоели они все, — отмахнулся Борис. — Смотри, как хорошо кругом, а мы черт знает о чем говорим. В лесу не только музыка, — Борис усмехнулся, обнимая Надю за плечи, — но и любовь.

— Любовь — моя любимая тема, — Надя выскользнула из-под руки Бориса и добавила шутливо: — Но не при северном ветре.

— Ветры непостоянны. В оркестре к тебе все равно приставать с ухаживаниями будут, тот же Смагин. Так лучше считайся моей девушкой.

— Скучно, чья-то девушка, — капризно сказала Надя.

— Давай попробуем. — Борис поймал ее за плечи, прижал к себе и попытался поцеловать. Она вырвалась, отступила назад, в ее глазах мелькнула брезгливость.

— Не надо портить день, — спокойно заявила она.

— А я так хочу, — Борис придвинулся к ней.

— Борис Степанович, — послышался голос Гаревских.

Михеев оглянулся: метрах в тридцати, у самого поворота тропинки, в разноцветии солнечных бликов стоял дирижер.

— Я вас ищу, — сказал Гаревских, приближаясь.

Надя, воспользовавшись замешательством, прошла обратно по тропинке и скрылась за деревьями.

— Что же вы от коллектива оторвались? — начал Гаревских. — Мы так интересно с вами спорили?

— Да я тут другую тему нашел.

— Какую же? Может, она всем понравится?

— Про любовь — для узкого круга, понимаете ли.

Гаревских молчал, лицо его стало серьезным, исчезло выражение превосходства.

— Борис Степанович, — проговорил он тихо, — наверное, вы в чем-то правы, мешают замашки руководителя. Но, поверьте, из лучших побуждений. Надя вам не пара. Я ее немного знаю.

Борис злорадно усмехнулся:

— Тронут вашей заботой. Не для себя ли ее бережете?

— Стыдно, Борис Степанович.

— Это мне стыдно! — возмутился Борим. — Вы такое, можно сказать, сделали. Кстати, а почему Вазнин просидел тридцать лет последним?

— Он не хотел иначе, — оправдываясь, тихо сказал Гаревских. — Вы не знаете. Он был божественно талантлив в свое время. Такая судьба.

— Божественно, — промычал Борис, изучая лицо Гаревских, — а потом вы его взяли до пенсии дотянуть. Да-а, загубили «божественный талант».

Лицо дирижера содрогнулось, побледнело:

— Вы не должны так. Вы, — он задохнулся, — надо пережить, чтобы так…

— А он, наверное, и не знает, кто благодетель, кому обязан. Может, просветить?

Гаревских молчал, опустив глаза, потом сказал:

— Это подло.

— Ничуть. — Борис отступил на шаг — слишком яростно горело лицо дирижера. — Ничуть не хуже, чем лезть в чужие дела. Но я еще подумаю.

Борис обошел Гаревских и направился к берегу. До конца поездки он почти не участвовал в разговорах, ходил особняком, изредка многозначительно улыбаясь.

У Речного вокзала он взял такси, через пятнадцать минут вышел у дома, где жил Вазнин. Борис часто встречал такие дома в центральной части города. Еще дореволюционной постройки, наверное, как раз такие назывались «доходными», потому что все шесть этажей были набиты разнокалиберными квартирами на все вкусы. В громаде дома не было никакого изящества, только добротность и надежность. По стертым ступеням Борис поднялся на третий этаж. Дверь открыл старик Вазнин. Горло его было обмотано серым шерстяным платком, домашние брюки висели мешком, на ногах — разбитые тапочки. Лицо болезненное, вялое.