Александр Викорук - Настигнутые коммунизмом

— Интересно, где та душа обитает? — спросила Лариса.

— Видимо, в пространстве где-то, — Елисей покрутил рукой. — Куда еще ее поместить?

— Дал бы мне кто отдохнуть, я бы тоже пофантазировала, — буркнула жена. — Так устала… А тут цены летят, все валится куда-то… «и зачем меня мать родила» — вот все, на что мы способны.

В этот момент раздался звонок в дверь.

— Кто еще? — насторожилась Лариса, на лице ее метнулась тревога. — Дверь не открывай, посмотри в глазок.

Как воздушный шарик, в хрустальных бликах глазка плавала желто-серая шевелюра Андрея, жениного брата, его очи навыкате возбужденно блуждали и вращались в орбите глазка.

Елисей открыл дверь, и тут же в нее ворвался шурин и заклокотал скороговоркой.

— Тише, мальчик спит, — попросил Елисей.

— Ничего, ничего, — засипел Андрей, — не разбужу.

Ту же из комнаты послышались всхлипывания и писк малыша. Мимо промчалась Лариса с искаженным мукой лицом, а Елисей стал толкать Андрея в другую комнату, где сидела перед телевизором Аля.

— Нас продали, — зашипел Андрей. — Это геноцид, заговор против России…

Он продолжал сипеть, как вскипевший чайник, а Елисей лихорадочно соображал о том, что, судя по всему, Андрей явился, как обычно, с намерением остаться на ночь. Предстоял очередной ночной ужас с храпом. Надо было что-то предпринять.

— Нас предали, — уже громче бубнил Андрей. — Какие мы дураки, собой хотели закрыть этих гадов. Знал бы я, меня на баррикады трактором не затащили бы. Ах, ослы мы, — пыхтел он раздраженно.

— Конечно, ослы, — подтвердил Елисей, со страхом прислушиваясь к писку в другой комнате. Там гулькала и нежно подвывала жена, пытаясь забаюкать малыша. — Ослы, конечно, — повторял он, видя, как встрепенулся Андрей. — Елисею пришла идея посильнее поддеть его, и может быть, тогда он уйдет, и не будет дико храпеть всю ночь.

— Несколько тысяч ослов, — продолжил Елисей, — приперлись к дому, где заперлась сотня-другая авантюристов, и решили изменить судьбу страны, которой они даже не знают. Погуляли, наплевали кругом, всю округу, небось, зассали. Дрожали от страха, потом через день-два сообразили, что по заднице им никто не даст — и обрадовались, закричали: «Победа, уря, уря!» Решили, что теперь вся страна заживет по-новому, по демократии… А получили ворократию!

Андрей, кажется, обиделся, покраснел и все сильнее хмурился.

— А вы спрашивали миллионы людей, которые только и знают то, что картошку надо сажать весной, а выкапывать осенью, что баба рожает, а мужик пьет, что начальник лупит и в хвост, и в гриву, а прочие пашут? А миллион-другой рыл — винтиков старой системы, у которых в башке одна извилина, и в этой извилине с детства застряло, что начальник всегда прав, а подчиненный — всегда дурак. И чем выше начальник, тем больше у него бабок и рабов. Они твою демократию поймут однозначно: все воруй, что глаз видит. Их ты как, молотком по башке перевоспитывать будешь? Демократия не позволит.

Елисей ждал, что шурин на это ответит, но тот молчал, потом почесал голову, вздохнул:

— Да, пожалуй, лучше бы старые жулики остались, у них хоть система управления была налажена.

— Система управления, — передразнил его Елисей. — Управления сортиром. Эти пердуны, маразматики только способны были понять, что корабль тонет, и надо распихивать по карманам недоворованное и смываться. Где уж им реформировать загубленную страну.

— Как же быть тогда? — удивился Андрей.

— А вот и надо было пойти на баррикады, чтобы убедиться, что вы ослы, самые настоящие. А уж после этого, может, что и получится. Понятливые ослы не будут бить себя в грудь и звать на баррикады.

— Ну, ты знаешь! — вскочил Андрей, возмущенно пыхтя.

— А я, кстати, видел тебя в те дни в августа, — заметил Елисей спокойно. — Ехал на троллейбусе мимо «Краснопресненской», а ты митинговал у метро. Наверное, таких же ослов призывал идти на штурм цэка и кагэбэ.

Андрей побледнел, сжал губы и замер неподвижно. Елисей даже подумал, не переборщил ли он.

— Ты клевещешь! — возмутился Андрей. — Неизвестно, что было бы без нас. Может, умывались бы сейчас кровью? Оплевывать легко.

— Ты сейчас мне напомнил цензора из цэка: а достойно ли отражена положительная роль партии!.. Это я тебе оставлю. А я всего-то — о частном случае толкую, об отдельно взятых ослах. — Елисей не удержался от смеха.

— Я ухожу, — отвернувшись в сторону, процедил Андрей хрипло, — всего хорошего.

В коридоре он спешно накинул шарф, пальто и, не закрыв дверь, ушел.

Минут через десять появилась Лариса с нескрываемо радостным лицом. Елисей даже рассмеялся.

— Вот стыдно, — словно извиняясь, сказала она, — но ничего поделать не могу с собой. Как представила, что ночью Андрей храпеть будет — прямо похолодела от ужаса.

— А древние люди ночью храпели, чтобы диких зверей отпугивать, — заявила серьезно Аля.

— А тебе пора спать, — сквозь смех сказала жена и повела дочку укладываться.

Уже в постели Елисей спросил Ларису, как ей идея Ильи Ефимовича о душе. Но она вместо ответа спросила, не было ли там «любимой» Насти. Не дослушав его чертыханья, она стала мерно и сладко сопеть, что-то в полусне бормотнула, заплетаясь языком, и уснула.

Елисею не спалось. Нервы разгулялись после посещения шурина и тяготило знакомое ощущение, что сон никогда не придет и будет длиться час за часом бессонное одиночество и чередой пойдут четкие и ясные мысли, от которых обычно скрываются дневным светом и морокой заурядных дел. Не было ни капли обиды на невнимание жены к его вопросам, потому что знал, что даже самая прекрасная мысль хороша и доступна только тогда, когда уже настроен на нее, готов к ней, ждешь ее, в немоте пытаешься сам нащупать — и вот, коснулись пальцы, засверкала ослепительная истина. Ты ее ждал, это открытие, радость… А через некоторое время, охладев немного, трезво понимаешь, что много раз проходил мимо той же истины, тебе толковали о ней, а ты равнодушно не вникал, иронизировал. Не был готов к истине. Может, и правда то, что наша душа, как младенец, сначала учится различать свет и тьму, холод и тепло? Потом начинает несвязно лепетать звуки, прежде чем сказать первое слово. А потом начинает радоваться добру и плакать, встретив зло.

Жена во сне подвинула руку, Елисей ощутил поток ее сонного жара. А с ним пришло понимание, что это как раз та часть жизни, которую уже никак не исправишь и не изменишь. Никакие разводы, разрывы не способны обновить жизнь. Словно калека, которому до конца суждено жить с обрубком руки и ноги.

В памяти всплыли ночь из далекого августа, много лет назад. Ранние сумерки за окном электрички, загородная непроглядная тьма с холодом звездного неба и пахучего тумана с отсыревшего от дождей луга. Низкие тучи, дерганный ветер в лохмотьях ветвей, листвы.