Александр Викорук - Настигнутые коммунизмом

Дневная духота уже ослабла, пестрая чешуя городских построек стала насыщаться вечерними тенями, в воздухе над долиной тучами носились стрижи, будоража готовящийся к вечерней трапезе город.

В условленном месте их встретили. Радостные приветствия развеяли утомление, спутники Иошуа оживились, наперебой заговорили и невольно ускорили шаг и обогнали его. Он грустно улыбался, но не стал окликать их и в дом вошел последним.

Стол был накрыт, кто-то уже спустился к столу, только во главе стола маячило в напряжении несколько фигур. При появлении Иошуа, они оглянулись, смутились, и в это мгновение растерянности Иуда быстро занял место слева от торца стола. Еще миг замешательства, потом расступились, давая дорогу Иоанну к правой стороне. Все затихли, но Иошуа продолжал стоять, задумчиво глядя на присмиревших друзей.

— Вы оставили мне место первого, — проговорил тихим голосом Иошуа. — А первый не тот, кто спешит принимать почести, а тот кто служит всем.

Иошуа взял сосуд с водой, тряпку и стал не торопясь, по очереди омывать утомленные дальней дорогой ноги спутников. Он брал пригоршней воду, смывал пыль, смачивал огрубевшую кожу на ступнях, а потом отирал влагу тряпкой. Все смущенно молчали, только Петр посторонился, поджимая ноги.

— Не терзай мне душу, — с болью сказал он.

Иошуа замер, вглядываясь ему в глаза, потом проговорил:

— Ты убиваешь меня. Я-то полагал, что с каждой каплей воды из моих рук, с каждым словом моим, душа твоя наполняется мной.

Лицо Петра размякло, он улыбнулся, на глазах его появились слезы. Он вытянул ноги, освобождая их:

— Не только ноги, и руки, и голову.

Иошуа брызнул водой ему в лицо, и все облегченно рассмеялись. Скованность рассеялась, комната наполнилась говором, ожила, все придвинулись к столу.

За ужином оживление постепенно сникло, а Иошуа сидел и никак не мог проглотить первый кусок. Снова вернулась тоска, которая охватила его сегодня днем в городе, когда на минуту отвел его в сторону посланник Никодима. Он торопливо передал предупреждение хозяина о том, что на совещании у первосвященника решено ночью арестовать Иошуа, что шпионы рыщут по городу, чтобы узнать, где ночует Иошуа, и говорили с кем-то из учеников. Больше он ничего не сказал, кивнул головой и исчез в толпе. Иошуа замер от охватившего душу ужаса, хотя давно предвидел такой исход и был готов к нему.

Днем шум оживленной толпы, жадные взгляды людей, вопросы быстро заглушили страх, отвлекли, а сейчас за столом снова тоска сдавила грудь, сжимая холодом сердце. К горлу подступила тошнота, он прикрыл глаза, и перед взором возникла взбешенная толпа, обезумевшая от крови и злобы. Снова подкатили оцепенение и холод смерти, как в детстве, когда он оказался в толпе на месте казни. Перед ним билось в агонии окровавленное тело, жалкое и слабое, и ему казалось, что его пронзает боль этого несчастного и все вокруг должны были вопить от жуткой боли. Маленький Иошуа закричал, мать подхватила его и под смех соседей потащила прочь, а когда визг толпы затих, прижала к себе, стараясь своим теплом отогреть его, избавить от боли, которая мучила его.

— Я люблю тебя, — звала она его, — люблю, маленький мой, я с тобой. И ты любишь меня.

Иошуа видел близко ее глаза, полные до краев болью, его болью. Он испугался за нее, закричал: «Мама!» — и прижался к ее лицу, чувствуя, как уходит страх и боль…

— Дети мои, — проговорил хрипло Иошуа, оглядывая всех, — помните, любите друг друга… — Он помолчал и добавил: — Слух может подвести, глаза не все видят. Но если любите, то узнаете друг друга, найдете среди тьмы, как меня нашли.

— Ты назвал нас детьми? — с улыбкой спросил Иуда. — Но среди нас есть и с сединой в волосах.

— Как я — сын того, кто полюбил меня вечной любовью, так и вы — дети, которых моя любовь должна привести к радости.

— Как же нам доказать тебе любовь нашу? — спросил Иуда настороженно. — Может, как та неразумная женщина, которая вылила тебе на ноги дорогое масло?

— Она любила и потому не спрашивала, как быть. Потому имя ее уже нетленно.

— Научи и нас, — тихо попросил Иуда, видя, как все притихли, ловя их слова.

— Муж и жена любят друг друга, видя в детях продолжение себя в вечности, мать любит свое негодное дитя, надеясь любовью своей искупить его грехи, пророк несет слово истины мучителям своим, возлюбив постигшее его откровение… Только на одно не способна любовь — на предательство.

Иуда задумался и опустил глаза.

— Если погибну я, — с болью сказал Иошуа, — то убьет меня предательство, а воскресну я от любви.

Веки Иуды дрогнули, но он не посмотрел на Иошуа.

Страшная догадка ознобом окатила Иошуа, и он тут же торопливо сказал:

— И предаст меня один из вас!

Он окинул всех взглядом и уловил, как побледнели щеки Иуды и напряглись губы. Минуту висела тишина, потом долетел тихий ропот, послышалось:

— Кто же?.. Могу ли я? Или я?

— Не я ли? — тихо произнес Иуда и голос его дрогнул.

— Ты сказал, — ответил Иошуа.

Глаза Иуды широко раскрылись, он вздрогнул, и лицо его исказилось страхом и ненавистью. Он быстро наклонил голову.

Иошуа почувствовал прикосновение к руке, оглянулся и увидел близко лицо Иоанна.

— Ты терзаешь нас, — проговорил он с дрожью. — Кто же из нас? Не я ли?

— Кому подам хлеба, — ответил Иошуа.

Он отломил кусок, обмакнул в блюдо и вложил в руку Иуде. Пальцы того судорожно сжались, но он не посмел поднять глаза, поднес кусок ко рту и откусил.

— Иди же… что задумал, делай скорей, — проговорил тихо Иошуа.

Иуда медленно поднялся, не глядя ни на кого, и выбежал. Иошуа опустил голову и замер, казалось, все в нем умерло. Он ощущал ночь, поглотившую город тьму, которая укрыла и злодейство, и добродетель — и только слабые лучи звезд тянутся к земле с немой надеждой… Бежать, укрыться, забыть этот злой, обезумевший мир? Вернуться в необъятный простор и сияние горы Фавор, где соединяется чистый блеск небес, голубая дымка моря и нежно-зеленый бархат земли. Дышать невидимой смесью дыхания тысяч цветов, слышать трепет крыльев стрекоз, в молчании угадывать никому неведомую радость вечности и совершенства, стремиться туда, где льется бесконечный поток счастья — и бояться сделать последний шаг. Цепляться за жалкое тепло слабого тела. Знать, что в грязных рубищах, в зловонии тонут слабые и беспомощные люди, упиваются своим гноем, топчут друг друга в слепом безумии. И предают, предают, и падают, падают в зловонную яму без надежды, в ужасе!

Иошуа поднял голову, оглядел возлежащих у стола. «Бросить их?» Он увидел близко лицо Петра, тот говорил что-то тихо…

— Он лучше, чем мы думаем, — наконец дошли слова Петра. Петр смутился и добавил: — Мне кажется, мы хуже о нем думаем, чем он есть. Скуповат, конечно, но вынужденно… Иуда носит деньги, а служить им нелегко.