Андрей Латыголец - «Годзилла»

— Ты прям, как Гнилько, тот по слонячке тоже на четвёртом стоял, Кесарь с Потапом рассказывали, что всю караулку спасал, — сказал мне Тавстуй. — Покажешь?

В доказательство своих слов, я принялся ходить рядом с «уазиком», клянча у прохожих сигареты. Некоторые отшатывались от меня, как от прокажённого, а я, словно, сорвавшись с цепи, напонимая Пониковского со своим «дяденька, дай миллион», бегал по кругу, как умалишённый. Глаза разбегались на столько, что я не сразу услышал, как кто-то окликнул меня по имени.

— Привет, — сказал мне мой одногруппник, с которым в годы учёбы я практически не общался, но завидя, узнал сразу. Он не курил и на его лице читалась брезгливость.

Я опешил и поприветствовал его.

— Служишь? — спросил он, как будто это не было очевидно.

Я кивнул, чувствуя, как краснею, уличённый в некоем постыдстве.

— Ну, удачи, — сказал он и пошёл дальше.

Уж лучше бы меня застали за дрочкой на посту, запретили курить, но только не такое унижения, меня словно окунули головой в унитаз.

***

По весне нас частяком стали вывозить на докучливые работы за пределы части. Отношение к нам немного улучшилось и нас в пору растащило.

Однажды нас завезли на какую-то швейную фабрику, в здание начало ХХ века, весьма редкое для Минска. На втором этаже производился ремонт. Нам выделили определённый участок, и мы втроем с Гурским и Гораевым принялись тягать кирпичи к новым стенам-перегородкам, которые там укладывали обычные работяги. Смотрящими над нами поставили Потапа и Ракуту. Те, конечно, уселись на мешках с извёсткой и, изредка покрикивая на нас ускориться, тупились в телефонах. Благо, нам разрешили расстегнуть кителя, и мы с лёгкостью выполняли свою работу. В самом конце нас даже покормили в местной столовке. Еда в сравнении со всей этой армейской извращённостью была просто объедением. Прекрасные тефтели, мягкое, воздушною пюре, наваристый суп и салат из свежих овощей. Мы взяли по второй порции и отъелись до сыта.

Несколько раз нас возили в находящийся по близости от части военкомат. В этом захиревшем здании, где на одну половину произвели ремонт, а от другой остался скелет канувшей в Лету гэбэшной эпохи, мы тягали с этажа на этаж архивы папок. Папок было много и в течение всего дня мы прогуливались по его пустым коридорам, вынося никому не потребный хлам. Я видел дела призывников из восьмидесятых, лица их были такими же обречёнными, недовольными и высокомерными.

Завозили на мемориальный комплекс Тростянец, где во времена второй мировой войны находился один из известнейших в Европе крематориев, занимая четвёртое место по убиенным в его стенах евреям. Мы подметали мусор в парке, убирая после зимы огромное количество пластиковых пивных бутылок и стеклянных тар из-под водки. Видимо, местные гопники таким образом, воздавали память жертвам Холокоста. Я убирал за ними использованные гандоны, прошлогоднюю оттаявшую блевотину и фекалии, приводя парк в надлежащее состояния.

Если в «Минск-Арене» проходили какие-либо трансформации с ледовым катком, со всех частей города прибывала бесплатная рабочая сила служивых. Эту роль, как дежурство, распределяли по всем подразделения и в установленное время, части посылали своих батраков.

На «Арене» около двух-трёх раз мы устилали каток поддонами с деревянным покрытием. Я никогда прежде не бывал в этом огромном строения и, признаться, меня поразили его внушительные габариты, учитывая, что около полугода я варился в одном и том же убогом месте и не видел ничего другого. Мы тягали поддоны, стулья и каркасы для будущих конструкций.

Пару раз нас бесплатно свозили на хоккей, отплачивая за труды.

***

Вторым разводящим Тавстуй продержался не долго. Он был по большей части разгильдяем, поэтому неминуемо залетел. Какой-то офицер с четвёртого поста пожаловался дежурному по штабу, что наши сержанты безалаберно производят смену часовых, в наглую разговаривая по телефону. Тавстуя сразу сняли с караула и отправили в роту. Хотели даже посадить, но он отделался лёгким испугом, заняв должность дежурного по роте. Произошла рокировка. Вместо него к нам направили перекаченного старшего сержанта Гнилько.

Сразу же в караулке повисла тень прежних страхов. Мы заново стали жать, Гнилько запрещал курить, заставлял зубрить устав. Однако его методы в сравнении с психопатическими срывами Кесаря казались лишь скромными отголосками минулых беспределов. Ту обстановку накалял лишь один непринуждённый вид Кесаря, когда он с полным безразличием мог запретить нам есть, либо продержать на костях два часа. Гнилько по натуре был добряк и любил поспать. Тяжело было с ним лишь до ужина. И мы сразу стали искать к нему подходы. Игнатюк взамен на перекуры покупал ему провиант, Гурский удачно подлизался, и они вместе по вечерам ходили заниматься на брусья, как раз напротив второго поста была сооружена небольшая полоса препятствия со всеми необходимыми принадлежностями, все называли это место «Олимпийской ареной».

Когда мы тупились или всяческим образом филонили, Гнилько подлавливал нас и произносил свою коронную речь:

— Забил на службу — забьются мышцы!

Мы стояли на костях, а Потап глядя на нас, злорадствовал.

— Забитый хуй — залог успеха.

Секач некоторое время присматривался к Гнилько, опасаясь раскрыть перед ним свои козыри. Ещё в самом начале «бойцовских клубов» он почти как Тайлер Дёрден, твёрдо заявил, что всё происходящее в карауле, должно оставаться только в пределах караула. Мы держали рты на замке.

Гнилько же был трусом и крысой. Это знали даже в нашем периоде. Во времена прежних заступлений в караулы, он в роте лазил по нашим тумбочкам и воровал пасту, мыло, дезодоранты, пену для бритья, прикрываясь неуставным беспорядком, якобы выбрасывая всё лишнее вон, чтобы его, как ответственного дежурного не нагнул ротный Вера или комбат, нагрянув с внезапной проверкой. Кстати, ту историю со сгущенкой, как впоследствии оказалось, он спровоцировал лично. Никто её у него конечно же не воровал, ему просто показалось мало одной банки и, пользуясь положением, он раздул историю до вселенских масштабов. Я не любил его маленькие светло-голубые глазки на этом квадратном веснушчатом лице. Когда мы ехали в «уазике» на посты, Гнилько включал с телефона «Дай Дарогу!» и подпевал.

— Мои пацаны, брестские, панк-рок!

Я негодующе глядел в его широкую спину, ненавидя эту гавно-группу вместе с ним. А по «уазику» гремела «Армия», «По синему» и «Прыгай в коляску».

Через пару караулов Секач предложил мне шутки ради спарринг с Гнилько. Я тут же согласился, а тот увидев мою решительность, замялся. Не удивительно. Как и большинство перекаченных малолеток, он скрывал за всей этой грудой мышц ранимого и сентиментального мальчика. Гнилько нашёл предлог, чтобы отказаться, сославшись на плохую форму и болезнь в левом запястье. Ракута с Потапам подняли его всем на смех и по Гнилько было видно, что его трусость неожиданным образом была разоблачена.