Андрей Латыголец - «Годзилла»

Когда Игнат возвращался с огромными пакетами хавки, Пушка разрешал нам сделать перекур. Мы рассаживались под ветхим навесом гряды и уминали свежие булочки, запивая их дешёвой газировкой «Дюшес». Курили. На время в наших головах образовывался вакуум, мысли исчезали и лишь в животах, громко урча, переваривались наши лакомства.

Потом снова брались за работу и рубили до самого ужина, сгоняя с себя сем потов.

На вечерней пайке, изголодавшись, как волки, судорожно глотали бигус с толстой лустой черняги и запивали эту мерзость тёплым разбавленным чаем, ожидая внезапной команды Кесаря, подорваться и закончить перекус.

Хотелось вернуться к дровяному и постоять около забора, посмотреть в окна серой хрущёвке, чтобы на минуту узреть настоящую жизнь, вцепиться в неё глазами и не отпускать. Никогда. Часть была мертва, часть была городом-зеро с пустоголовыми вояками-зомби.

***

Уходить в увальнение я особо не рвался, да и пацаны из моего периода не спешили на побывку. Пару раз сходил Нехайчик с Лесовичем и Мука с Гораевым съездили в трёшку. Для каждого из них «фазаны» заведомо составляли списки, что, кому привезти и, увидев, как пацаны пёрли в роту целыми мешками и сумками необходимое продовольствие, решил пока воздержаться.

В апреле за караульную службу, увольняшку выписали и мне. Пришлось ехать.

Дома ничего не изменилось. Родители по-прежнему ждали моего возвращения. Комната казалась мне единственным пристанищем, где я чувствовал себя человеком. Ну ещё и ванная.

Пришлось взять денег у отца, сказав, что в части надо отметить мой день рождения и немного проставиться.

В переходе метро я по списку прапора приобрёл канцелярские принадлежности и бумаги. С этим в армии было туго, крали всё, что плохо лежало. Купил сладостей, чтобы не возникло бурных негодований.

Это было самым неприятным увольнением, за которое я даже не отдохнул и зарёкся до ухода «фазанов» туда ни ногой, уж лучше прозябать в части.

Встретился возле метро с Дашей. Она передала мне парочку личных фотографий.

— Поставь в рамочку, я слышала, что в армии это принято, будешь вспоминать, может и не так грустно будет…

***

День рождение в части был печальным событием. Мы вышли со столовой после обеденного пайка и построились. Прапорщик Станкович сказал:

— Петрович, ну-ка выходи из строя.

Я сделал два строевых шага, и развернулся лицом к роте.

— От имени всего состава, хочу поздравить тебя с Днём рождения, — размеренно сказал прапор. — Пацан ты нормальный, не ноешь, как некоторые, не стучишь, с надлежащим спокойствием переносишь все тяготы первого полугодия, тем самым демонстрируя, что ты есть за человек, потому что в армии только первый период даёт всем ясно понять, какова твоя подноготная на самом деле, говно ты или пацан. А я обещаю, что как только наступит время, возьму тебя под своё крыло, будешь под моей опекой, как у Христа за пазухой. Поэтому сегодня, хочу тебе пожелать, достойно продержаться ещё пару этих месяцев, не ударив в грязь лицом.

Строй грянул аплодисментами и мы направились к роте. В животе с тяжестью переваривались тридцать шайб сливочного масла, которые я по устоявшейся традиции съел за обедом вместе с пайком.

По пути в расположение я думал, что меня вырвет, но к удивлению дожил до вечера, отделавшись долгой просидкой на долбане во время просмотра Панорамы.

Многие из нас проблёвывались не на шутку, а Ранко в своё время даже угодил в санчасть.

В день моего рождения нас практически не трогали и перед вечерней поверкой разрешили перекурить. Однако всё равно было весьма грустно встречать свои молодые годы среди посторонних лиц, общей обречённости и полной изоляции от цивилизованного мира.

***

Со временем, когда утихли страсти по поводу отсидки Дубкова, а вернувшись через трое суток обратно в роту, он похудел не хуже нашего, «бойцовские клубы» в карауле возобновились. Секача снова стали ставить в наряды.

Будучи профи в тайском боксе, Тавстуй раздавал нам на право и на лево, запросто вырубая долговязого Гурского. Я впервые ощутил, что такое нокдаун. Тавстуй бил чётко в цель и мой уставший, замучанный организм отшатнуло к шкафам с бушлатами. От греха подальше я решил там и остаться.

Секач махался только с «фазанами» и то по шутке. Всегда лидировал и ни у кого не возникала желания вступить с ним в серьёзный спарринг. Ещё бы, в третьей роте, шутки раде, он здорово отделал прапорщика Яровца, здорового двухметрового увальня. Секач уложил его на лопатки и они ещё долго боролись, пока Яровец не смирился с поражением.

— Хорошо, согласен, только слезь с меня! — мычал тот из-под Секача.

За этим поединком наблюдали обе роты, а я надеялся, что прапор ему всё таки накостыляет.

После Тавстуя в бой вступал Кесарчук и в тот раз выбрал меня. В моей голове ещё гудело от нокдауна и я особо не воспринимал толчки и выпады сержанта в мою сторону, но когда он нанёс мне удар с ноги, метя в живот, а попав в мой блок и раскрошил циферблат часов, которые мне подарили родители ещё на прошлое день рождение, аффект овладел мною целиком.

Я не помню, кто и как снимали меня с этого высокомерного павлина. На подмогу бросились все, но успокаивающая подача Секача под дых, вернула меня в прежнее состояние.

За мой срыв нас поставили на кости, однако пацаны смотрели в мою сторону без осуждений, лишь пересказывая, как Кесарь едва не обделался, когда я слетел с катушек и навалял ему по самое не хочу.

Оказывается, я нанёс около пяти ударов по его наглой роже и много, очень много ударов по корпусу и все в течение десяти секунд. Стоя на костях в бытовке, мы слышали, как Секач надсмехался над Кесарем в бодряке, мол слабак, тебя «слон» отделал. Кесарь молчал.

***

Я не помню дней, даже самых сытных, когда мне удавалось сделать более-менее удачную вылазку в министерский кафетерий или работая на дровяном, обязательно при этом навещав по разрешению Пушки чифан, не считая походов на КПП, когда я отъедался харчами знакомых, чтобы мне совершенно не хотелось есть. Жрать пёрло всегда, дико, до одури и нервных срывов.

С реабилитацией Секача в роли начкара, контроль за нами ужесточился и я почти не смел покидать караульное помещение под страхом разоблачения. В роте дела обстояли ещё хуже. Мы ждали от завтрака до обеда, от обеда до ужина, от ночи, подобной короткому бреду, до завтрака, вертясь, как белки в колесе этого бедственного положения.

Я ни как не мог привыкнуть к промежуткам между приёмами пищи и порой мне казалось, что нам не дожить до столовой. Живот скрючивала от острой желудочной боли, которая словно съедала меня изнутри.

В тот вечер на ужине нас снова подорвал Кесарь и лишь некоторые успели закинуть в рот пару ложек остывшей перловки. Мы были злыми, уставшими и полностью опустошёнными.