Александр Кириллов - Моцарт

Тело покрывает клейкая испарина — испарина становится главной; губы оставляют во рту вкус её слюны — слюна становится главной; непристойные звуки, грубые прикосновения, сопение, сморкание, хлюпанье — это становится главным без любви , это всегда хочется раздавить, как мокрицу, иронией и фекальным жаргоном. «Вы всё еще любите меня, как я вас [?] Так мы никогда не перестанем любить друг друга, даже если лев, таящийся повсюду в крепостных стенах, когда сомненья тяжкая победа уже была близка, и тирания бесчинствовавших на нет сходила, так [мудрый] Кодрус, в философии искусный, пожирает мерзость» (перевод, чей?). О чем это он ?

Всё о том же, что хорошо понятно ему и Тёкле, привыкшим говорить друг с другом иносказаниями — это игра, в которую оба играют со страстью. «Когда мой юмор занемог [стал дурным, злым], я писал красиво [каллиграфически] и серьезно; сегодня я в хорошем расположении духа, пишу необузданно [незаконно], вкривь и вкось. Теперь всё зависит от Вас, что Вам больше нравится. Вам придется выбирать одно из двух, ибо у меня нет возможности — и красиво [как все], и дико <���винно> [против правил, от сердца, как я]; прямо или вкривь-вкось; важнецки [с ослиным серьезом и усердием (Ernst)] или весело [и карнавально — от меня]: либо 3 первых слова [со всеми их значениями и смыслами], либо 3 последних. Я жду вашего решения».

Я ничего не выдумываю, избави меня Боже, всё приходит ко мне в нужную минуту, и поражает меня так же, как и всякого другого. И вдруг в письме к сестричке читаю: « Behüte dich Gott Füß, auf dem Fenster liegt d’Hachsen». Эта южно-немецкая присказка мне попалась намного позже того, как сложилось в моей голове их ночное свидание. « Да сохранит тебя Стопа Господа , а дальше: Fenster — окно , liegt — лежать , d’Hachsen или, может быть, Hácken (Hácke) — пятка , но и кирка , мотыга, а Hácker — землекоп, — и восстает из якобы бессмыслицы (перевод присказки затруднен из-за непереводимой игры слов) целая, живая, детальная картина их свидания в духе рембрантовских полутеней, отбрасываемых старым южнонемецким словом Hachsen . Понять это — не пустое любопытство, для которого фирменный знак замочная скважина . Ключ и скважина, и «урожденная Ключеделка», и «Анна Мария-Замочница» — всё присутствует в словесном поносе писем Вольфганга к Тёкле, и он явно наслаждается их тайной , мимоходом прикасаясь к самым сокровенным зонам их отношений. «Dieu te protége, mon pied, mes jarrets sont á la fenêtre». Так звучит на французском эта южно-немецкая присказка. «Господь, благослови [спаси и сохрани] мою ступню, мои подколенки в окне [и подколенки — тут как тут]». Разве это не чистой воды лунатизм . Он пронизывает своим излучением их отношения. И проявляется, как на фотопленке, в письмах Вольфганга. Большинство мест из его писем к кузине можно рассматривать как фрагменты редчайших полотен в стиле кубизма (особенно, Пикассо, если корректно такое сравнение, когда речь идет о слове), созданных Вольфгангом еще в те времена. Всё у него расколото, рассыпано, и всё — каждая мелочь, крошечный осколок, завитушка, — содержат в себе общий замысел единой и цельной картины, и этот якобы «словесный понос» оборачивается шутовски разъятой и особым образом спаянной его тайной исповедью.

Нет, это еще не была любовь, но — бражка из смутных настроений, страха и безропотного послушания, в одно мгновенье превратившаяся в чистый спирт свободной воли — хмельной, огненный, и тем опасный, и, безусловно, заряженный решимостью к действию и к самостоятельным решениям. Уже скоро их потребует от него настоящая и взрослая любовь к Алоизии Вебере (его Лиз). Он созрел для подвигов, и будет их совершать теперь один за другим, пока не разнесет всё вокруг и не вытащит себя за волосы из «обслуги» в вечность.

Вольфганг стал мужчиной. Что бы это значило для комнат… чуть было не написал для комнат ной собачки … во всяком случае, для юноши при родителях. Хотя многие его сверстники уже сражались где-то на чужбине, нанюхавшись и пороха, и крови, и женского пота. Он и сам не сразу осознал, что ему наконец-то удалось перегрызть пуповину, удерживавшую его в мире отцовских ценностей. «Может быть, я и смогу вам [то есть отцу] сообщить в следующем письме что-нибудь — для вáс — очень хорошее , что мне здесь представляется просто хорошим; или [напротив] что-нибудь на вáш взгляд очень плохое , но вполне даже приемлемое на мой; или что-нибудь посредственное для вáс и в то же время очень хорошее , восхитительное и драгоценное, дорогое для меня.

Это, не правда ли, очень похоже на пророчества? Темно, но понятно, несмотря ни на что… Впрочем, для меня как бы всё равно, так как это одно и то же: жру ли я дерьмо или папá его высирает. Я не умею яснее выразиться! Я хотел сказать: это всё едино, что папá высирает дерьмо, что я его жру!».

Мне важно только заметить здесь, что всё это творится в его сознании ещё до встречи с Лиз. Он разбужен другой . И, конечно, тут совершенно предсказуем вопль отца: «После того, что я здесь прочел, мы [больше] не понимаем друг друга».

Еще бы, кукла перестала пищать мама и заговорила: «Я воображаю, как все те вещи, о которых я вам пишу, должны показаться вам странными, когда живешь в городе, где как правило имеешь глупых врагов, безвольных и простоватых друзей, которые всегда поджимают свой хвост, потому что не могут обходиться без унылой оплеухи — [скудного хлеба] 78 78 Во французском переводе — du triste pain, что означает либо жалкая оплеуха, либо горький хлеб. <���зальцбуржцев>, по несколько раз на день меняющих своё мнение. Вот вам объяснение, почему я пишу вам всегда по-ребячески, о пустяках, и мало о вещах серьезных» 79 79 Письмо Моцарта к отцу от 10 декабря 1777 года, написанное до знакомства с Алоизией Вебер. .

И с каждой новой, им произнесенной фразой, мы, словно завороженные, наблюдаем, как он мужает у нас на глазах, еще вчера послушный и легкомысленный. «Сегодня утром получил Ваше письмо… в котором Вы осыпаете нас множеством незаслуженных упреков… Но мыслимо ли, чтобы тáк говорил мой отец. Если Вы возлагаете ответственность за всё на мою небрежность, беспечность и мою леность, я могу только поблагодарить Вас за это — хорошего же Вы обо мне мнения, и от всего сердца пожалеть, что Вы не знаете Вашего сына. Я не беспечен, я лишь готов ко всякому несчастью, а стало быть, могу всего ожидать, и терпеливо выносить, если только от этого не пострадает моя честь и моё доброе имя Моцарта. А уж если чему должно случиться, то так тому и быть. «Вы же, в отличие от меня, не в состоянии адаптироваться ни к счастью, ни к несчастью, если, по воле случая, что-то из этого свалится на нас. […] Но я прошу Вас — наперед, раньше времени не радоваться и не огорчаться… важно оставаться в добром здравии. На самом деле… мы никогда не были — все четверо — ни счастливы, ни несчастны, и я благодарю за это Бога… счастье существует единственно в нашем воображении [т.е. как иллюзия, идеальная субстанция], что об этом беспокоиться… Я мог бы ответить на все пункты вашего последнего письма и представить многие возражения, но моя maxima : если что-то не задевает меня, то и не стоит труда, чтобы я об этом говорил. Ничего не могу с этим поделать — я такой». Браво , сказала бы Текла, услышав от него такой ответ отцу, а подумав, приуныла бы.