Александр Кириллов - Моцарт

Льдинка луны растаяла горькой пилюлей во рту и наконец-то бренная жизнь отпустила его, и вот-он óн — желанный мир… Скрипнула дверь. По лестнице вверх…

« Можно? Я тихо, тихо », — на цыпочках по ледяному полу к ней в кровать. Теперь оба сидят под одеялом, осиянные луной, и дрожат. Она: Вольфганг , он: Тёкла . — Какие у тебя холодные ноги , — шепчет Тёкла. — А у тебя, как горячие пирожки . — Ты éсть хочешь? — Особенно ночью . — Я принесу кусок пирога . — Обойдусь. (Конечно, сон, конечно, так не бывает, если только в мечтах желание вдруг перенесет вас за тридевять земель.) Полная луна притягивает, отталкивая металлическим блеском, держит на поводке. Ноги ледяные как у лягушек, вздрагивают. Они, разгорячившись, пинают друг дружку, не поймешь — не то в шутку, не то уже всерьез. Пятки, пальцы, лодыжки, подколенки и опять пятки. Ноги скользят, срываются — вдруг… Тёкла застыла, и он, точно парализованный… Что смотришь? — спокойно спрашивает Тёкла. Вольфганг пристыжен и болезненно щурится от ядовитого лунного света. Отмечаю про себя, сколько в его чертах материнского, женского, лукавого…

Один описывает жизнь, другой, что ему в ней привиделось, и неизвестно, что реальней. Это как стрела Эроса — вонзается в самое сердце, и я сдаюсь. Ничего всё это не значит, ни о чем не говорит. Если — с точки зрения документов, — их, слава богу, нет. Как нет у меня и чувства вины, что вошел к ним без спроса и разрешения, и брожу по коридорам, комнатам, лесам и почтовым трактам. Пишу что-то — и ухожу от этого в недоумении, в раздражении; пишу о другом — и опять тот же протест, недовольство собой; спешу дальше — может быть, там или там, может быть, где-нибудь и найду ту ариаднину ниточку, которую потерял. И не для того, чтобы делать далеко идущие выводы, или, упаси боже, обнаружить некий тайный смысл, или, уж это и вовсе нет, чтобы, не дай бог, уличить в чем-то. Это всё на моей совести, но… они мне так велели, они и этот преломляющий очевидное в невероятное лунный свет… Вон они сидят и разговаривают всю ночь. Тон ночи исповедальный. Они не стесняются друг друга, не подыскивают слова, не боятся молчания, им вместе легко. Они смеются, вспомнив, как их уложили в одну постель спать (родители засиделись зá полночь), а они, дурачась, толкались, ябедничали взрослым один на другого и наконец, обнявшись, заснули. Кто же напрудил в постель? — Тёкла усмехается. Вольфганг с возмущением отрицает: никогда за ним этого не водилось. Спроси у мамы, — и сам тут же начинает хохотать над той серьезностью, с которой только что отстаивал свою честь.

Сóлнце светит для всех. Лунный свет — он индивидуальный, только для вас, только вас достает он в постели, когда вы спите, — он ищет свою душу среди тьмы. Луна полна иголок, впивающихся в сердце, в зрачки, щекочущих нос; исколов, измучив свою жертву, переползши с одного края постели на другой, луна исчезает, закатывается, но не за горизонт, она вдруг выпадает из окна. Обессиленные, как после пыток, вы лежите, блаженствуя, что отпустила, перестала мучить, дала уснуть.

Но луна не устает вливать вам в уши яд фантазий. Может присоседиться и, поддакивая, ввести вас незаметно в грех. Её рассеянный свет сеется вам на голову, как дождевая морось — не дождь, но не укрыться от него — состояние белой горячки, словно болезненный выкидыш лунного света.

Луна манит за собой, как крысолов, увлекая на подоконник, балкон, чердачную крышу: всё сияет кругом, серебрится, дышит прохладой, соблазняет отдаться пространству и парить, парить…

Их ноги под одеялом снова скрестились, но теперь уже не в драке, а в нежном дружеском прикосновении. « Когда ты станешь капельмейстером, — говорит Тёкла, — я уйду из дома и поселюсь у тебя… хоть экономкой. Буду вести твоё хозяйство и слушать твою музыку, а если нужно — переписывать твои ноты» . — « Мы с тобой наймем большой дом, каждый вечер будем принимать гостей, спаивать их и укладывать спать без разбору, кто с кем попадет… Вот будет хохоту утром, когда они продерут глаза и бросятся искать в чужих постелях своих жен» . — « Зачем это тебе, дурачок?» — « Все вокруг такие важные, будто знают о жизни невесть что, важничают, чванятся, раздуваются, а на самом деле пустобрехи. Разве стоит эта жизнь такого скотского серьеза. Мне иногда кажется, что я по ошибке попал в чужой дом или даже на другую планету, потому что не понимаю, чем они все живут. Мне ничего не нужно из того… чего все так жадно добиваются. Если бы не папá… Слепые уроды, знали бы они, что ничего нет в этой жизни, ничего, кроме этой минуты и Господа Бога, нас утешающего, что все мы смертны…»

Тень от луны надежное укрытие, куда всегда можно уползти. Её свет блестит в глазах невысказанным желанием, свет пеленает тела, мутит рассудок, лунной дорожкой сближает нерешительных, соединяет решившихся, выстилая ложе белоснежной простыней. Оба едва дышат. Он паникует — вот сейчас она совсем близко придвинется к нему и почувствует то, чего он стыдится больше всего, что было его мучением… Она уже приблизилась. Она уже почувствовала, но не оскорбилась. Его оставили силы… временами он слышал её дыхание, чувствовал её руки, такие нежные, такие ласковые, такие заботливые… Вдруг плоть в ней раскрылась, как гортань у певицы в минуту сладчайшей, невообразимой по красоте и высоте, почти поднебесной ноты, образуя божественной формы купол, всё раскрывающийся и вздымающийся по мере нарастания страсти.

«17-го утром, пишу и утверждаю, что наша двоюродная сестричка прекрасна, рассудительна. Мила, ловка и весела, и потому о ней порядком посплетничали, имея в виду её пребывание в Мюнхене. Это правда, нам действительно было хорошо вместе, ибо она тоже немного плутовка».

Письма к Тёкле с самого их опубликования воспринимались в эпистолярном наследии Моцарта каким-то «срамным» местом. О них либо стыдливо не упоминали, либо еще более стыдливо прикрывали пространными комментариями, либо изымали из собрания писем. Но чем сильнее их старались скрыть, тем упрямее выпячивались они, первыми привлекая к себе внимание, и только, пролистав их, утолив свое любопытство, публика принималась за другие.

Вольфганг писал ей грубые, непристойные письма — явно казня (не её, нет) то, что могло быть между ними. Он пинал, унижал, высмеивал… (здесь нужно грубое слово). Этого не мог он забыть. «Кстати, с тех пор как я уехал из Аугсбурга, я никогда не снимаю мои штаны, кроме как на ночь, перед тем как идти в постель» — любопытное замечание сестренке. Это ревность, вывернутая наизнанку, что тоже в его духе, как и проявление той же ревности в мимоходом брошенных им фразочках «изящного» диалога: « Чем вы это держите ? [далее нарисована рука с частицей творительного падежа mit перед нею], не правда ли? Хур-са-са, кузнец, ухвати меня, молодец, только не жми, подержи мне, милок, только не жми, мне жопу оближи, кузнец. Да, это правда, счастливчик тот, кто в это верит, а тот, кто не верит в это, попадет на небо» . Злато-кузнец Goldschmidt занозил его в самое сердце, грубо спустив с пьедестала его «милейшую девицу-сестрицу» или, как он еще величал её, Ваше Наилюбимейшее Девичество Сестрица . А нет обожествления, нет и любви.