Александр Кириллов - Моцарт

Не сидится ему за клавиром, в тесном зале нечем дышать. Кто там притаился за креслами — ему не видно… Некто одетый с иголочки, с безупречными манерами, поразивший Теклу всем своим видом. Чужеземец отличался особой сдержанностью, отстраненностью, непричастностью к местному обществу малообразованных буржуа, кичившихся своим состоянием или положением в свете, болтливых, хвастливых, громко смеявшихся и невнимательно слушавших Вольфганга, в то время как чужеземец не сводил с юноши глаз. Он так выделялся, что оставалось необъяснимым, как Вольфганг и Анна Мария могли его не заметить в толпе слушателей. «Какая бы это была радость для этого господина и для вас, если бы он прибыл вóвремя, и пришел на концерт», — сожалел Леопольд. Он был , был на этом концерте герр Моцарт, но предпочел сразу же удалиться после его окончания, чтобы в тот же вечер (когда Вольфганг с Тёклой забредут в кондитерскую) продолжить путешествие. «Куда он отправился теперь? [или: Где его носит теперь?] Один Бог знает; может быть, ты и встретишь его где-нибудь еще, но и того достаточно, что вы знаете, что он в дороге». 69 69 Из письма Леопольда от 1 ноября 1777 г.

Случайный свидетель (барон фон Гримм) — фигура беспристрастная, всегда козырь в руках обвинения: сам факт его присутствия как свидетеля их флирта уже несет в себе осуждение.

«Вы знали, что в тот самый день, когда ты играл, наш превосходной друг г. Гримм поселился в „ 3 Маврах “, [гостинице] рядом с концертным залом?» 70 70 Там же. Вот и играл он в тот день, как оказалось, для него, тыча пальцами в черно-белую клавиатуру железнодорожного полотна, запустив длинный-предлинный состав со всякой всячиной, который тарахтит в ушах, стык-о-стык, а свистки поют — Париж, Париж … Из окна вагона взгляд падает на железнодорожный переезд, оставшийся где-то далеко позади (чего? того места, куда нас занесло вместе с поездом, или, где мы с вами оказались сейчас?) — у шлагбаума одинокая женщина, провожающая «скорый»; мысль, никогда её больше не увидеть ни в этой, ни в другой жизни — поражает осознанием неизбежности происходящего, своим бессилием перед ним. Я ощущаю это, как вызов всей нашей якобы упорядоченной жизни, всей якобы разумной устроенности мира. Всё зыбко в нем, случайно, непредсказуемо; всё уплывает из рук, исчезает из памяти, уходит из жизни, точно так же, как и та, случайно увиденная, мелькнувшая у шлагбаума женщина. Кто она? — спрашивает в тебе кто-то , а зачем это знать — не ясно, но знать хочется, и думаю, что исключительно в знак протеста: не может и не хочет наше сознание смириться с собственной мимолетностью, если из великого множества неосознанных и неосуществленных встреч и прощаний на веки вечные и состоит наша жизнь. Нескончаемые встречи — как тот вечный шум, к которому глаз и ухо всегда избирательны: что-то остается повседневным фоном, что-то насторожит отдаленной грозой, а что-то вдруг жахнет по барабанным перепонкам немыслимыми децибелами и перевернет всю жизнь… Не начать ли с вопроса: всё ли в порядке у кузины со spuni cuni fait , зацепив эту белую клавишу и приперев её черными двумя… От сладкого шоколада вязкий дух. Они двигают столик, сквознячок шерстит между ног под столом, задувает и гуляет у Теклы под юбкой и зад примерзает к стулу, пальцы ищут среди клавиш близких родственников, минуя знакомых, случайных прохожих и друзей, натыкаясь на очередного недруга — резкий, голый диссонанс, спицей воткнувшийся в тесто разомлевшего зала… Бежит за окном юноша, черным силуэтом в беломутном снегопаде, режет фальшивой нотой семейную идиллию: хряс ножницами наискосок фóтку — и нет больше сладкого темного шоколада, бултыхавшегося в белой фарфоровой чашке, — белой, как зубы кузины, смеющейся ему в лицо. « Штейн от восторга корчит рожи и гримасничает [Вольфганг изобразил Тёкле, какие рожи корчил Штейн после концерта]. Граф Вольффег бегает по залу и говорит: „Ничего подобного за всю мою жизнь я не слышал, я скажу об этом Вашему отцу, как приеду в Зальцбург“. А г. Деммлер смеется не переставая. Курьезный человек, если что-то ему понравится, будет смеяться до колик. Со мной он даже начал ругаться». Завидная чернота под ногтями у Тёклы на белых-белых пальчиках, выстукивавших на столе его сонату, сыгранную для неё импровизационно, а как иначе охарактеризовать то, что вдруг вырвалось у него в минуту желания, пробравши до костей, как в жестокий мороз.

Их головы (Вольфганга и Тёклы) совсем близко. Когда шепчутся, ощущают на щеке дыхание другого, ловят его неповторимый аромат (правда, сейчас всё перебивает сладковатый запах шоколада). Чужое тепло из приоткрытых губ волнует обоих. Эффект горного эха, почему-то такой гетевский, сопровождает эту парочку повсюду — на улице, в храме, в доме дядюшки и здесь, в салоне кондитерской, где они, забившись за угловым столиком с недопитыми чашками шоколада, перешептываются. Bäsle Häsle (кузина и зайчиха) рифмуются у них так же запросто, как кузен и спаситель (Vetter Rétter). Бас и ненависть (Baß Haß), письмо и капать (Brief Trief) — и так же исполнены подлинного смысла, как прелат салат (Prälat Salat) — шутки, а папá ха-хá (Papá hahá) — озорства . Вольфганг заказал вина, чтобы унять дрожь. [Об этом вечере они вспомнят в салоне магазина Йозефа Хагенауэра, болтая за чашкой шоколада в компании хозяина и Наннерль. А год спустя Вольфганг опять напомнит о нём кузиночке, уже в связи со смертью гостеприимного Йозефa. «У меня нет никаких новостей, разве что умер Йозеф Хагенауэр (мы пили шоколад — вы, моя сестра и я в маленьком салоне его магазина.)]

В окнах кондитерской синим-синё. Теплый свет множества свечей за толстыми витринными стеклами притягивает зевак, что-то им обещая. Разговор течёт неторопливо, вполголоса. Народу в зале немного, все заняты собой. Давайте пристроимся и мы за соседним столиком, закажем чашку горячего шоколада.

Сегодня в Аугсбурге промозгло. Мелкий сырой снег с дождем. Ветер задувает во все щелочки наглухо, внахлест запахнутых плащей. Хочется горячего кофе, теплой дружеской компании. Глядя на Вольфганга и Теклу со стороны, может показаться, что нет ничего волнующей и задушевней, чем беседа с женщиной-другом . В отличие от нервных объяснений с любовницей , где тривиальная ревность часто зáстит свет. Не говоря уже о мучительных объяснениях с женой , в отношениях с которой заоблачные выси давно сменила «миргородская лужа», которую ни обойти, ни объехать, ни одолеть вплавь, неистребимую в самую засушливую пору…

За нашим столом тут же завязался спор, какую из сонат до мажор или ре мажор Вольфганг исполнил (как он писал отцу — «из головы») на концерте 22 октября, устроенного благодаря стараниям графа Вольфегга. В аусбуржской газете «Augburgische Staats- und Gelehrtenzeitung» от 24.Х. — ничего нет об этом: «Вечер прошлой среды… Господин рыцарь Моцарт, сын прославленного… в зале графа Фуггерa… познакомить с трудным концертом… господин рыцарь сыграл сонату и контрапунктическую фантазию без аккомпанемента… и еще начальную и заключительную симфонию своей композиции… полно вкуса и достойно изумления… гармония полна, могуча, неожиданна, так возвышенна… мелодия столь приятна, увлекательна и всегда столь нова… исполнение на фортепьяно… чисто… полно выражения… стремительно… шедевры творчества…» — ничего конкретного.