Александр Кириллов - Моцарт

КОНЦЕРТ В ЗАЛЕ ГРАФА ФУГГЕРА

Он вскочил в кровати, разбуженный настойчивым стуком в дверь. Взглянув на визитную карточку графа Вольфегга (Volfegg), 66 66 Антон Виллибальд граф Вальдбург цу Вольфегг унд Вальдзэ (1729—1821) Настоятель Зальцбургского собора (1762), кавалер ордена св. Георгия. переданную лакеем, он бросился одеваться, приплясывая, корча рожи и напевая на ходу « яволь 67 67 (нем.) jawohl — да, конечно; так точно! , яволь, фа ми ля соль». С графом Вольфеггом он столкнулся в дверях гостиницы. Не дожидаясь визита, тот сам к нему пожаловал: «Вы сыграете здесь, обещаю вам. Это дань уважения не только вашему таланту, хотя здешние буржуа недостойны услышать такого виртуоза, но и мой долг перед вашим батюшкой, которого я чрезвычайно уважаю». Яволь, яволь фа ми ля соль — так и подмывало его тут же благодарно пропеть графу в ответ, но Вольфганг лишь мурлыкнул это себе под нос, признательно склонил голову и распрощался с графом. Он летел как на крыльях в маленький салон, чтобы сообщить эту радостную новость Анне Марии. «Там же [он] встретил кузину Теклу и с пылу, с жару, чмокнув её в щечку, пересказал предложение графа устроить в зале Фуггера концерт… Некто П. Эмилиан, надменный осел и глупый профессиональный шут… [приставший к ним в салоне как банный лист] хотел без конца насмехаться над маленькой кузиной, но это она, скорее, посмеялась над ним, когда, захмелев, что с ним случилось довольно скоро, он принялся говорить о музыке. Спел канон и пафосно объявил: я не слышал в жизни ничего более прекрасного. Я сказал: я сожалею, но не смогу петь вместе с вами, ибо пою фальшиво от природы. Это не имеет значения, возразил он, и начал. Я был третьим, но вставил на музыку совсем другой текст: П.Э., олух, лизни меня в зад; sotto vоce (второй голос) остался за моей кузиной, которая потешалась над ним в течение ещё получаса. Он мне сказал: если бы мы смогли пообщаться несколько дольше, мне было бы интересно поспорить с вами об искусстве композиции. Я сказал: мы быстро бы закончили спорить об этом — накося выкуси ». И это было адресовано не только П. Эмилиану, но и всем аугсбуржцам, известным «знатокам» музыки из той же породы.

Злоключения Вольфганга в Аугсбурге, родном городе отца, оставили тягостный осадок, послевкусие, которое ничем невозможно было перебить. И ведь ничего же якобы криминального не случилось — ну, позубоскалили, не проявив к нему должного интереса, да просто проигнорировали (!) его приезд. Наверное, в этом и было дело. А иначе, что заставило Вольфганга так болезненно переживать хамство так называемых «патрициев», которых он, пройдя школу зальцбуржского архиепископа, презирал. Однако его это мучило, не давало покоя, приставив нож к горлу, — отомсти, и долго их истязай, наблюдая с улыбкой Лангенмантеля-младшего на лице. Не обошлось тут, конечно, без спеси и гордыни, мол, вон-он я, такой знаменитый, а мной тут брезгуют. Но, как знать, может, просто стыдно стало перед дядюшкой и кузиной Тёклой, что их знаменитый родственник совсем не знаменит, раз не хотят организовать академию, где бы он выступил с концертом. Живой Моцарт приехал — и никаких эмоций. А если (и это, может быть, самое главное) дело в том, что он сын Леопольда, и оскорбили не его, а, скорее, отца? Отец с бургомистром дружили, вместе учились, вместе отправились в Зальцбург. Друг отца не желает с высоты своего положения мараться о сына бывшего приятеля-неудачника, не сделавшего карьеры? И теперь, как бургомистр, он может позволить себе безнаказанно издеваться над его сыном, и ухмыляться, когда «жертва произвола» требует справедливости под объективами телекамер — изысканнейшее наслаждение. Нечто подобное пережил я когда-то, приехав на гастроли в город, где обитали мои близкие родственники. Не считаясь со временем, я разыскал их, вручил от мамы сувениры, пригласил на спектакль, и обещал обязательно быть у них, как только выдастся свободная минутка. Надо было это мне, успею ли? — такое даже не обсуждалось, не просчитывалось в голове — да! — и точка, и только так! Мы же родственники, и мама очень просила повидаться. Являюсь к ним в промежутке между спектаклями, как и было договорено. Звоню в дверь, мне долго не открывают. Я уже сомневаюсь — туда ли пришел? Наконец открыли, слава богу; радуюсь, значит туда. Вхожу — в квартире тишина. А где?.. — Тссс, тихо, все спят . Главный мой родственник отдыхает, он в городе глава администрации — спит… Я сижу — один в комнате, теряю время — жизнь остановилась. Жду неизвестно чего. Тихой сапой подбирается ко мне бешенство. Нельзя же так. Только спустя полчаса выходит мой главный родственник, сонный, в майке, в пижамных брюках, в шлепанцах на босу ногу. Жмет мне руку: «давай», говорит, «сейчас всё устроим». И несут что-то из кухни накрывать на стол. Мне уже уходить, а я сижу и провожаю взглядом то одного, то другого, лениво расхаживающих из комнаты в комнату… Стол накрыли, я даже успел что-то съесть, куда едем дальше — спросили, и привет маме передали. Я вылетел пробкой из их дома, я себя чувствовал оплеванным с ног до головы. В жизни, клялся я, с ними больше никогда не увижусь. Зачем мне это? Я не мог всего рассказать моей матери, щадил её, знал, что её обида может быть острее, чем моя… Родные всё-таки, это же нечто фундаментальное, как и должно быть в основе отношений между близкими — иначе «всё позволено», всё обесценится… и окажешься на огромной жизненной свалке, где и еду можно раздобыть, и одежду прихватить, и даже меблишкой обзавестись… Но чем жить — спрашивается?

Догадываюсь, что и Вольфганг был охвачен тем же чувством — бежать и никогда сюда не возвращаться. «Я бы ни за что не поверил, что в Аугсбурге, на родине моего отца, будут устраивать такой афронт сыну». Но не в аугсбуржцах тут дело. Куда бы он ни попал, в какой бы среде ни обитал — всюду он торчит как палка посреди пустыни — не защищенный, всем стихиям открытый, ни с кем и ни с чем не сочетающийся, инородный, иногородний, иномирный… И беда тут не в кастах, кланах или в его неуживчивом характере, и не в таланте, и не в «синдроме Сальери», распространенном в среде музыкантов, — он иной изначально, от рождения. Сама личность его представляла собой нестандарт , а его творчество, его музыка для многих его современников (особенно для тех, кто её заказывал) часто являла собой неформат , как принято говорить сейчас, она явно возвышается над товарами повседневного спроса.

Он взял первую ноту 68 68 Концерт состоялся 22 окт. в 6 часов вечера в концертном зале Его Светлости графа Фуггера. , и, как камень, брошенный в воду, побежали круги, распространяясь и захватывая пространство концертного зала, всех тех, кто отказал ему в устройстве академии, всех этих лангенмантелей, спесивых детей Хама, вроде «молодого осла Алоиса Карла фон Лангенмантеля, музыкального распорядителя частного кружка аугсбурской гильдии патрициев», который мог бы устроить концерт, как обещал, но, «отправив ко мне утром слугу предупредить, что ждет меня к 11-и с партитурой, [при встрече] долго жеманничал со мной, чтобы, наконец, равнодушно мне отказать: О! Вчера я так ругался из-за вас! М. М. Патриции говорят, что их касса пуста. И что вы не тот виртуоз, чтобы устраивать souveren d’or (осыпать золотом) … После чего мне пришлось откровенно высказать г. Штейну, г. Гиньо, мсье директору… что всё это отвратительно, они заливают мне о концерте, ничего при этом не предпринимая… [Э] ти 3 [трое] мсье, причитая, кипели от злости. Надо, чтобы вы дали концерт, мы не нуждаемся в патрициях! Но я, сохранив всю свою решимость, им сказал: да, для нескольких моих лучших друзей, которые знают в этом толк, я дам маленький прощальный концерт у г. Штейна. «Это ужасно, заявил опечаленный директор, это позор. Кто мог предположить такое от Лангенмантеля? Черт возьми…» всех этих… а «уж знати сегодня в зале навалом: и герцогиня Толстожопель, и графиня Обоссунья, и княгиня Говновонь с дочерьми, которые замужем за двумя принцами Пустобрехом фон Свинохряком», но что всего обидней, примкнувший к ним незримо Леопольд, который обрушился на сына за то, что тот якобы «поступил с мальчишкой фон Лангенмантлем подло — ни больше ни меньше. Я же просто вел себя естественно, и только; может папа считает, что он еще юнец, но ему уже 21 или 22 года, и он женат. Разве можно быть мальчишкой, если ты женат?..» Скрип половиц в паузе отзвучавшего клавира — кто-то, запоздалый, вошел в зал и остановился в проходе. Скрестив руки, молодой Лангенмантель хихикал, или нет — насвистывал, или нет — сопел, запалённый, едва переводя дыхание… Вольфганг глотнул влажной горечи, занесенной в зал с запахом дождя, и снова тронул клавиши… «Еще немного, — скалился «молодой осёл Карл», — и мы бы не имели удовольствие вас видеть». — «Да если бы не г. Штейн, я бы не пришел, и скажу откровенно, явился я к вам только для того, чтобы аугсбуржцы не стали для всех посмешищем, если им вдруг придется рассказать, что я провел 8 дней на родине моего отца, а они пальцем не двинули, чтобы меня услышать».