Александр Кириллов - Моцарт

Очень рано я понял, что девочки бывают двух родов: одни ничем от тебя не отличаются, кроме половых признаков, но это любопытство легко удовлетворить — с ними у меня никогда ничего не было, кроме жалких приступов похоти, о чем всегда вспоминаю со стыдом. Но есть среди них такие, которые принадлежат к особой касте — они не от мира твоего, непостижимы, таинственны. С такими можно прожить жизнь, опускаясь временами до бытовых ссор и разборок, но однажды, оглянувшись, ахнуть: Боже, это ведь она — и она со мной, как это могло случиться; она — из плоти и крови, я живу с нею рядом — уму непостижимо…

Это было под Новый год. Едва познакомившись, я привел её к моему хорошему другу. « Это , старый, другое дело» — сказал он, увидев её. От моих прежних подружек он впадал в уныние. Я думаю, что если бы Вольфганг привел ко мне Лиз под Новый год — румяную с мороза, сверкающую снежинками в волосах, я бы тоже сказал ему: « это , старый, другое дело».

…Я помню темные Знаменские переулки, низкие дома начала позапрошлого века или середины предыдущего. В окнах ёлки, тени, люстры. В одном из них — настольная лампа под зеленым абажуром, и мужчина, склонившийся над листом ватмана (почему-то очень я ему позавидовал). И мне захотелось с моей «Лиз» тоже оказаться сейчас в полутьме комнаты со старинной мебелью. Пусть играет музыка, лучше фортепьяно, лучше Моцарта. Мы с нею говорим, мы держимся за руки, мы смотрим в окно на новогоднюю Москву. Мы не смеем целоваться. Нам хочется разделить радость нашей встречи с друзьями, мы идем в гости. Темными дворами, мимо белых сугробов, заляпанных светом, под хруст снега — к подъезду. Дверь с трудом поддается, удерживаемая ржавой пружиной, и резко захлопывается у нас за спиной. Ступеньки отбиты, внутри воняет кошками. «Дзынь» — и дверь квартиры открывается. Вольфганг, пропустив нас, шепчет мне на ухо: « Это , старый, другое дело». Я смеюсь над собственными фантазиями, и мне хорошо.

Конечно, — думаю я, — после булочницы Марии Файерль, после ледышки Луизы Робиниг, после толстухи Баризани, после всех девочек-учениц, включая Розу Каннабих, Алоизия Вебер — это, старый, другое дело. Обычно робкая, неловкая, молчаливая, Лиз моментально преображалась, оказавшись в центре внимания. Она вспыхивала, её глаза начинали блестеть, взгляд делался дерзким, походка величавой, — одним словом, из пены комплиментов рождалась царица. Вольфганг сиял в её компании как именинник, балагурил и задирался ко всем, был остроумен и едок, не отходил от неё ни на шаг, изредка бросая в её сторону (когда этого никто не видит) взгляд триумфатора.

В павильоне, куда мы были приглашены, чтобы обсудить завтрашнюю съемку, нас встретили дуэтом Дон Жуана и Церлины. Еще при входе я услышал музыку и сомнамбулой устремился на неё. Наш режиссер, сидя за аутентичными клавикордами 18 века, аккомпанировал певцам из оперного театра. Следом за мною один за другим прибились к клавикордам и члены съемочной группы. «А вам известно, что Толстой, — обернулся режиссер, оставив клавикорды, — как только слышал „La ci darem la mano“, покорно, как дети на зов флейты гамельнского крысолова, шел на звуки этого дуэта. Завораживающий дуэт, да? У меня всякий раз едва не перехватывает дыхание, даже давление подскакивает. Испытываешь блаженство и полуобморочное состояние, как в первую брачную ночь. Вся магия соблазнения в этом дуэте. А механизм простой: эротичной мелодии придан маршеобразный ритм, жесткий, агрессивный, который соответствует характеру и образу мышления Дон Жуана, овладевающего женщиной. Мы почти физически это ощущаем, когда слушаем дуэт. Моцарт никогда не писал музыку к тексту и никогда не подбирал к музыке текст, как это частенько случалось, например, у того же Верди, который ничтоже сумняшеся на вальсообразную или даже галопирующую мелодию, главное, красивую, укладывал героический текст. Моцарт драматург. Музыка и текст в его операх равноправны — они либо дополняют друг друга, либо на контрасте обнажают новые смыслы, либо комментируют по ходу сцены, придавая нейтральным репликам индивидуальный голос… Нет, вы вслушайтесь, — и он опять заиграл с самого начала, — какой напор, а какой градус чувственности. Здесь для меня подлинный Вольфганг, с его темпераментом и каким-то зверским аппетитом к жизни. „Природа говорит во мне, — писал он отцу, — не меньше, а то и больше, чем в каком-нибудь здоровом плебее“. Конечно, Вольфганг бежал из Зальцбурга в поисках престижного места при дворе курфюрста, но сердцем — вот что надо понять! — он втайне от всех и от самого себя отправился в путешествие за возлюбленной… Если очень ждешь любви, она придет (будет расплата, но потом). А пока, — обернулся он ко мне, — ты только вступаешь в её фантастическую страну, где слышно как дышат предметы и отсекаются здравые (по мнению обывателя) мысли, где не надо думать о карьере, нé о чем больше печься, нéзачем искать выгоды, строить планы, оглядываться на других, что они скажут; здесь — ты вне осуждения или одобрения, ты в свободном полете… Ты ждал этой встречи, ты был готов к ней. Она повсюду мерещилась тебе — и вот это случилось. Ты вошел с переписчиком нот Фридолином Вебером к нему в дом и, как говорится, в зобу дыханье сперло. Перед тобой мадонна Рафаэля, лет шестнадцати. На ней серое платье с жемчужно-белым верхом из ажурной ткани, с высоким вырезом под самую шейку, украшенную ниткой дымчатых самоцветов — всё как на её портрете. Когда вы вошли в залу, Лиз вся запунцóвилась, ноздри и ресницы дрогнули. Она неопытна, ловит каждое твое слово, отзывчива и застенчива. Её улыбка, будто свет, просочившийся из глубин её души. Бросила на тебя взгляд — лукавый и оценивающий ( так могло бы показаться Леопольду, но не Вольфгангу) . Леопольд подумал бы : какой бесстыжий взгляд , а ты: какая непосредственность, сколько в ней наивности. Леопольд не преминул бы обратить внимание на грязные манжетки , а у тебя увлажнились глаза от нежности к этим потрепанным, застиранным рукавчикам. Ты и лица её не смог толком разглядеть. Ты воспринял её целиком: вместе с табуреткой, клавикордами, у которых она поет, с госпожой Вебер (мамашей), обменявшейся с тобой любезностями. Сознание затянул розовый туман, кончики пальцев занемели — хочу всё , говорит что-то в тебе, могу всё , беру всё! Лиз для тебя не просто барышня, как дочка булочника, с которой ты танцевал в кабачке „Штерн“. У той и пушок над губой, и дышит тебе в лицо капустой с мясом, и ногу отдавила, и смеётся как дура. Разве у Лиз ноги растут из того же места? Разве она может капризничать, скучать или, прости нас Господи, кричать. Разве одежда на ней не занавес, за которым скрывается чудо — ослепительное, неземное. Разве она, коснувшись стопой земли, не дает жизнь цветам. Разве её дыхание, заполняя пространство, не благоуханный источник всего живого. Разве её взгляд, поднятый на мужчину, не отражается в каждом из нас ослепительным солнцем… Здесь тот особый случай, когда небесный жар, едва воспламенясь при встрече с хорошенькой мещаночкой, не угас, но всё разгорался. Кузина Текла всего лишь хорошенькая телочка, вся физиологически функциональна. Губы раздвигаются, чтобы есть; для слуха в ушах отверстия, для глаз в черепе впадинки и щелка в промежностях — всё функционально. Совсем не так с Лиз. Ты видишь её побелевшие ноготки (восторг!), кровь приливает к лицу — как легко, изящно они скользят по клавишам. Этими пальчиками она застегивает одежду, держит вилку, листает ноты, книги, машинально слюнявя кончик указательного. На ней всё как на рождественской открытке — можно только любоваться, даже петелька вызывает у тебя вожделенный восторг».