Александр Кириллов - Моцарт

Лиз, моя Лиз, поймала мой взгляд. Не отрываясь, всматриваемся друг в друга, осторожно, с интересом и страхом, будто столкнулись с внезапной опасностью, о которой нас предупреждали, но в существование которой мы не хотели верить. Глаза в глаза — и нет для нас ничего, что важнее сейчас этой минуты… Но раздались шаги. Все обернулись. Из глубины павильона неспешной походкой приближалась «настоящая» Лиз. Вид у неё был сонной, человека, которого подняли из теплой постели. Она смотрела на всех сочувственно, будто это нас разбудили, силком приведя в павильон. Вам этого очень хочется, говорил её взгляд, чтобы я была с вами — вот она я — берите и пользуйтесь. Я принимаю вас и прощаю. Гладкую густую челку задевают наклеенные ресницы. Волосы распущенны, не до конца расчесаны, спутанными кончиками подрагивают, касаясь груди. На лице вопрос и детская невинность, будто о чем-то догадавшись, она еще не понимает, в чем проблема. В ней поражает что-то неуловимо соблазнительное: губы слегка улыбаются, а глаза зазывают, ничего не обещая, но и не лишая надежды. Режиссер поднялся ей на встречу, проводил её взглядом до места. Ничего не сказал, подошел и поцеловал ей руку.

ПОЕЗДКА В КИРХХАЙМ-БОЛАНД

На следующий день снимали поездку к принцессе Оранской Каролине фон Нассау-Вайльбург. Всю дорогу в Кирххайм-Боланд между мной и Лиз продолжается беззвучный обмен взглядами под аккомпанемент светской болтовни. С нами едет её отец г. Вебер. Лиз не смущается, не тупит глазки, а смотрит откровенно, склонив набок головку и сложив ручки на коленях как пай-девочка. В ней нет тайны, как у Агнии. Изгиб темных бровей, открытый взгляд. Леопольд бы сказал: смотрит нагло как кошка, поймавшая мышь за жиденький хвостик, в раздумье: съесть сразу, помучить или отпустить по лености, придушив напоследок. Но Вольфганг, думаю, отметил бы только то, что за ним наблюдают, что он в поле её внимания, ей интересен — и старался бы изо всех сил. Они едут в теплой четырехместной карете. Экипаж удобный, закрытый, мягкий, и тоже впервые в его жизни. Обычно его зад горел от жестких сидений; и в последний путь его снова повезут на обычных дрогах. Они болтают об Италии, он передразнивает курфюрста, мечтает вслух об опере с Лиз-примадонной. Конечно, об итальянской, не о немецкой же — фу, грубо, площадно, зингшпилевато. Лиз принимает его похвалы, сдобренные «итальянской перспективой», как само собой разумеющееся. Папаша Вебер, пригубив бутылочку вина, пускает её по кругу. Лиз капризничает. Облизав губы, пробует горлышко язычком, сделав глоток, и передает Вольфгангу.

Выехав в восемь из Мангейма, в четыре они уже въезжают в Кирххайм-Боланд. По прибытию на место он сам расплачивается с кучером, договаривается насчет комнат в гостинице, распоряжается, что приготовить им к ужину, отправляет в замок визитные карточки с их именами. Он умеет отлично ладить с людьми — его искренность, открытость и природная доброта обезоруживают (вспомним таможню, когда, при угрожавших семье осложнениях, семилетний мальчик вынул скрипку и заиграл — их беспрепятственно пропустили). Он везде поспевает, заказывает, угощает, ободряет, развлекает — моцарт-перпетуум-мобиле. Пока есть в кошельке деньги, он, не задумываясь, их тратит. И пусть деньги на исходе, пусть страдает от разлуки с отцом Анна Мария, а в очередном письме его ждет новая взбучка от отца — он счастлив… Он хмелеет от собственной значительности, от близости Лиз, от льстивых слов её папаши… Он, мягко говоря, игнорирует Леопольда, заметив скороговоркой: «Они внимают всему, что бы я им ни говорил, ибо очень высокого мнения обо мне… я голоден», — влюбившись, он больше не хочет над собой ничьей власти, теперь любые путы, даже в виде отцовского здравомыслия, для него невыносимы.

…Во дворце в ответ на просьбу принцессы Оранской сыграть для гостей, Веберша в испуге хватает его за руку. Её кисть мышкой хоронится в его сильной ладони, он укрывает её, успокаивает и отпускает как теплую верткую ласточку, а она, выпорхнув из его рук, в отчаянии забилась о клавиши, словно об оконное стекло… Разве не тает сердце от нежности к ней, глядя, как серьéзна она за клавиром, с каким детским старанием, высунув язычок, играет его сонату, полыхая от волнения, с безумной сосредоточенностью вглядываясь в страницы… Высокий белый парик с веточкой искусственных цветов, совсем по-детски выбиваются из-под него короткие прядки как у пажа при принцессе. Конечно, Лиз играет слабо, ему хочется приласкать старательную девочку, отвлечь от неё оценивающие взгляды принцессы и сиятельных гостей. Он подсаживается к ней, подхватывает одной рукой мелодию, импровизируя, переходя на игру в четыре руки, и они с Лиз с блеском заканчивают сонату. Этим вдохновением он обязан ей — этой нахмурившейся девчонке, на глазах у которой блестят слезы. Лиз чертовски самолюбива, она косится сквозь слезы на принцессу. Она ревнива к его игре, к его таланту и готова соперничать с ним. Но он уже объявляет всем, что она будет петь его новую арию «Non so d’onde viene». И она поет чисто, ангельски трогательно (это ты, Вольфганг, вызвал в ней этот порыв вдохновения, твоя музыка, твоё присутствие, твоя любовь). Восхищенные взгляды, искренний восторг принцессы — и они примирились.

«Пусть она снится тебе — той — из Кирххайм-Боланд, думаю я, когда ты видел её такой счастливой в те несколько дней вашего первого и последнего совместного путешествия. Ты был влюблен в неё — страстно, восторженно, ты желал её больше всего на свете. Вы бродили по парку, держась за руки, мечтали об Италии, где ты будешь великим маэстро, а она знаменитой примадонной. Ты же не можешь сказать, что у вас не было всего этого, что вы не сидели бок о бок в темноте, при слабо мерцавшем огарке свечи, слушая, как стучит сердце, как замирает дыхание, как клонится её голова, щекотно скользя прядками по твоей щеке… Такого больше не будет. Будут другие встречи, страсти, влюбленности, но такой абсолютно счастливой любви, о которой знаете только ты и она — не будет. Об этом и только об этом думаю я, глядя на экран, где нам показывают материал уже отснятой сцены, сгорая от желания встречи с Агнией — весь в мыслях о ней.

НОЧНОЙ БАР

Если бы в те годы при гостинице Кирххайм-Боланда был ночной бар, они, конечно же, отправились бы туда с Лиз ужинать, как это сделал я, присоединившись к съемочной группе. «А вы разве не идете с нами?» — удивилась Агнешка. Всё-таки это имя, как мне казалось, ей шло больше, чем церемонное Агния. В ней не было ни тени занудства, ханжества. Она танцевала с такой жадностью, что, казалось, никогда не сможет насытиться. Пила и курила, будто это наша последняя ночь, будто за стенами бара — космос и об этом изо всех сил надо было забыть. И действительно, что-то траурное читалось и в её платье, сером в черных разводах с открытым лифом, удерживаемом на шее черной петлей, и в традиционном черном цветке в волосах. Мы не слышали слов, переговариваясь мимикой и знаками. Помню её раскрытые «в тебя» глаза, острый запах свежести, распространяемый её волосами.