Александр Кириллов - Моцарт

Режиссер почмокал трубку, вминая большим пальцем свежий табак. «Леопольд, — и он обернулся к актеру, утвержденному на эту роль, — окинет взглядом обшарпанную квартирку и четырех сестер за столом в немом ожидании глазеющих на Вольфганга и разведет руками. Что их ждет, полуголодных девочек? Как их сбыть замуж, когда бедность налицо? Вольфганг, конечно, незавидный жених, без денег, без титулов, но с талантом, сам, чай, пристроится и девочку пристроит , — думает мамаша Вебер. Готов заниматься с Лиз вокалом бесплатно, пишет ей арию, представит при дворе как певицу. Леопольд очень хорошо понимает их надежды, даже из Зальцбурга он видит их заискивающие взгляды».

«Но Лиз не одна из них, — оживился я, входя в роль, …из этих девочек , тупящих глазки, когда к ним обращаются с вопросом?»

«Она и не сестра им, и даже не дочь старикам Веберам. Белоснежный лебедь , залетевший в теплый уютный курятник. Что может быть общего между этой царственной птицей и „Серой Шейкой“, например, их третьей дочерью. Разве что разрез глаз, который Констанца унаследовала от матери. „Серая Шейка“ — ключница, цыплячья грудь, нервный тик, если волнуется, когда к ней обращаются, начинает быстро-быстро моргать, лицо искажает детская мольба — не троньте меня, я ничего не знаю, плохо вас слышу, еще хуже понимаю… что-что-что-что… что вы хотите? [Агния вскинула глаза на режиссера, но промолчала] Констанца грубый шарж на Лиз. Уж очень надо ей примелькаться, чтобы в ней разглядели сестру его принцессы… А где она, наша Лиз? [и ассистентка, подскочив к режиссеру, затараторила вполголоса, оглядываясь на артистов] Я ей разрешил?.. приходить только на съемки? Вызвать! Я должен метать бисер… перед кем? [каблучки ассистентки, торопливо удаляясь, стучали уже где-то там, у дверей павильона] Перед кем… тьфу… кто там еще?.. [нервно массирует он пальцы] Старшая Жозефа? Да, грубая, ревнивая, неуклюжая, ну, очень большая, руки, как у прачки. Поёт, но разве у неё голос Лиз. О младшей замарашке Софи говорить нечего. И разве может Лиз быть дочерью этой уважаемой женщины — костлявой, с желтой шеей, почерневшим лицом, с опушкой темных волосков над губой? И отец её больше похож на истопника или садовника. Умный Леопольд сказал бы о нем: „тряпка“. Тык-мык по жизни и — всё мимо денег, хорошего места, уважения супруги».

«Это я́ их так вижу? — осмеливаюсь влезть я с вопросом, меня задели его язвительные характеристики. — Касательно Лиз, её сестер, матери — да [краем глаза я поймал на себе взгляд Агнии], но кроме Констанцы. И уж точно, сам Вебер мне нравится [и я пролистал сценарий]. Вот: „За исключением внешности, вы похожи [ с господином Вебером ] и в ваших характерах, и в манере мыслить… Я слышал человека, говорящего, как вы“, — он его сравнивает со своим отцом, для него это не пустые слова. Врать он не умеет и в корысти его точно не заподозришь, а богатая жена — синоним корысти. Нет, я „ни за что не женюсь на деньгах“. Я хочу сам сделать свою жену счастливой. Да, у меня нет поместья, нет богатого наследства, но у меня есть талант; а если хорошо потрудиться, то и фортуна будет благосклонна — моя жена ни в чем не будет нуждаться. Богач может разориться, наследство можно легко пустить по ветру. Но „наше богатство умирает вместе с нами, оно у нас в голове , его никто не может отнять, ни один человек, разве что отсекут нам голову, а тогда уже всё равно“. Нет, скупердяем он не стал и в партии карьеристов не состоял, не вероломен, не злопамятен, не мелочен».

«Простота, говорят, хуже воровства, ну да ладно, — благодушествует режиссер, — меня это в тебе устраивает. Так, значит, нет денег, но есть талант. Счастливое время, — вздыхает режиссер, ухмыляясь, — когда чувства «правят бал». Только Леопольда не обманешь: «Я издали вижу яснее, чем ты, и лучше сужу о людях, которые у тебя под носом». Он-то знает, что талант сам по себе Голгофа. Но он знает и женщин. Талант, который не приносит денег, ими не ценится. Нужен в хозяйстве — потерпим, нет — ищи себе счастья согласно Евангелию, — говорит женщина.

Все вежливо улыбаются, расположившись вокруг тесной группкой. Замечаю среди них Агнию — взгляд временами протестующий, вид отсутствующий. Интересно, думаю, что скрывается за фасадом её невозмутимого лица. Тайно подсматриваю за ней. И вдруг ловлю себя на мысли, что именно такой мне представляется моя Лиз — рыжей, в веснушках, голубоглазой, независимой в суждениях. В массе её огненных волос, перехваченных темной прозрачной лентой, черный цветок. Откуда здесь Констанца, с какого бодуна взяли её на эту роль. Я вспоминаю характеристику режиссера, смотрю на Агнию — и вижу Лиз. В ней всё от неё. Красива, поет как ангел, ей, кажется, едва минуло шестнадцать. Я бы мог, я обязан составить её счастье, и вместе с нею начать новую жизнь. Вот ради кого я, Вольфганг, готов рисковать, не спросив отца, на свой страх, как взрослый самостоятельный мужчина. И всё понеслось, вихрем кружась и кружа мне голову, и как пьяного швыряя от борта к борту. И я уже не-я , и я уже не здесь, в съемочном павильоне, а в зале у Веберов сижу за клавикордами, аккомпанирую Лиз, мне так не хочется уходить; и я со звериной тоскою объявляю ей, что буду вынужден прервать наши занятие из-за поездки в Кирххайм-Боланд по приглашению принцессы Оранской. Лиз меня выслушала, ничуточки не расстроилась, только заметила, что «если бы и её пригласили, она бы там спела мою замечательную арию». Этой шутке я рассмеялся от души, представив Лиз, поющей во дворце, а себя аккомпанирующем ей на стареньком клавире. И вдруг жгучий жар как плетью ожег меня, да так, что мне едва хватило воздуха, чтобы не задохнуться. Мысли заплясали вокруг, словно языки пламени. Я знаю, что обречен эту ночь ворочаться как на вéртеле, видя себя идущим вместе с Лиз рука óб руку по залам дворца — её платье скользит по паркету, наплывая мне на туфель, и она, склонив голову и чуть приблизясь, шепчет мне как близкому человеку: «Не наступи на платье, Вольфганг». Как дождаться утра?!. И не бежать, а лететь к дому Веберов. Если даже передо мной и захлопнуть сейчас все двери, не пуская к Лиз, я пролезу в замочную скважину. Такого еще не было со мной никогда. Я не узнавал себя.

Любовь не меньшее потрясение, чем война, и таит в себе столько же опасностей, граничащих со смертью, если не телесной, то духовной, и биться за свою любовь надо не на жизнь, а на смерть. Человек влюбляется от нестерпимого удушья — жизни без любви. Но страсть, как агония, не может длиться вечно. Пройдет не один год, когда и я, завздыхав о былых временах, вернусь мыслями к старым увлечениям. Как подумаешь, столько сил было отдано, столько душевных мук пережито. И мне захотелось понять, а что же это было? Я менялся (или метался), я искал точку опоры, доверчиво следовал взаимоисключающим философиям и умонастроениям, я бунтовал и был смиренным, упирался в тупики, без оглядки вверял себя страстям и пятился назад в безысходном любовном лабиринте. Я искал правды. Я искал настоящих чувств, любви. Меня сотрясали страсти, но была ли там любовь? Я оставлял своих подруг не без горечи, но и не без разочарования. И каждый раз, ввергнувшись в новый роман, по окончанию его испытывал одно и тоже чувство — тупика, и мне было жаль безвозвратно упущенного времени… Кажется, всё, хватит, пора взяться за ум, но что-то говорит не будет этого никогда, не в этом смысл любви, а в состоянии, в котором ты пребываешь, когда влюблен; в этом ни с чем не сравнимом чувстве освобождения, очищения, как после глубокого искреннего покаяния или выздоровления после тяжелой болезни, когда силы прибывают с каждой минутой, а тяжелый безысходный морок неотвязных повседневных дел, казавшихся непреодолимыми, отступает. Их разметала любовь в клочья как дым. Любовь перепахивает все твои планы, привычную жизнь, твою судьбу. Проснешься — в окно бьет солнце. Каждая жилочка дрожит от желания перевернуть мир. Море идей, зверский аппетит на жизнь, а ты, позавтракав, тащишься всё по тому же известному маршруту на службу или к ученикам, чтобы вечером оказаться где-нибудь в пивной или на вечеринке — посудачить, позлословить, выпить свой бокал вина, рухнуть дома в постель и забыться до утра. А с рассветом снова включиться в эту «тягловую жизнь»… И вдруг «война»: и в одно мгновенье все ценности обесценены, всё выводится за скобки лишь бы победить, выстоять, выжить, теперь не до семейных и мирно житейских проблем. «Стоп!» — всем принятым на себя обязательствам до лучших времен. Межвременье — короткое и пьянящее — одно кончилось, другое еще не началось, и в этом сладком промежутке — свобода, возможность нового выбора, принятия решений, снова открытость миру. Потому и связаны так для человека любовь и дорога — из этой паскудной жизни в иной лучший мир, где успех, блаженство и «манна небесная».