Геннадий Беглов - Досье на самого себя

Хлопнула дверь. Мы высунули головы и увидели его. Отец вынул из кожанки четыре свечи и запалил их разом, держа пучком. Закапал воск. В дрожащую лужицу на полу поставил свечи. Подождал, пока пристынут, сел на диван и начал разглядывать нас молча и сосредоточенно. Он был пьян. Первый раз в жизни.

Все так же молча он засунул руки в карманы и вынул одновременно два больших армейских сухаря.

Мы перестали дышать. Стало так тихо, будто все омертвело вокруг. От тишины голова стала наполняться болью.

Сухари повисели в воздухе целую вечность, потом стукнулись друг о друга два раза и легли на диван. Руки полезли в карманы, и фокус повторился: два сухаря, потом тишина, потом головная боль, сдвоенный стук, и уже четыре кирпичика лежат на диване.

И снова все сначала.

Время остановилось.

Происходило нечто, похожее на бред. Реальностью были только адская боль в голове да стук сухарей: тыррк, тыррк — немного глуше. Тыррк — совсем еле-еле, далеко, там, где свечи, где диван, покрытый хлебными плитками…

Мать я не чувствую — не чувствую ее отдельно. У нас одна головная боль и одни глаза.

— Хтитежра?!

Мы видим, что это сказал он. Но головная боль мешает понять слово. «Хтитежра…» (???) Что он спрашивает? И вдруг простое, понятное:

— Не-е-е-т?!

Его лицо настолько перекошено удивлением, что из-под головной боли начинает всплывать забытое слово… Оно неразличаемо еще, оно размыто. Но вот слово твердеет… Боль уступает ему дорогу. Близко! Совсем близко слово… Что это? Оно раздвоилось! Это не одно, а два слова! «Хотите жрать…»

Вот, оказывается, что… Отец интересуется, хочу ли я кушать и хочет ли кушать мама… Но мы не поняли, и поэтому у него такое лицо…

А он, закуривая папиросу, говорит уже другие слова:

— Правильно, что не хотите. Меня не любите и хлеба от меня не берете. Правильно. И никогда не любили…

(Головная боль потекла к шее и стала впитываться в плечи.)

— И я — тоже… Ни тебя — ни его. Так уж вышло. Не ту вытащил… из Невы…

(Боль влезла в живот.)

— Всю жизнь жил и всю жизнь уйти собирался.

(Хлынула в грудь и обхватила сердце.)

— Так уж вышло, Антонина…

Разорвалось надвое сердце. Это выскочила из-под одеяла мать и… Раз! Два! Три! Четыре! Слева, справа, сверху! Хлестко, больно!

Слетела шапка с бритой головы, рассыпалась искрами папироса.

— Еще! — крикнул я, но мысленно. Тело не повиновалось мне.

— Еще, мама!! — удалось, наконец, прошептать мне.

— Еще!!! — ору на весь мир, барабаня кулаками по спинке кровати.

Он сидел, обхватив голову руками и качаясь со стороны в сторону.

Мать ударила его еще несколько раз наотмашь и плюнула…

— Мамочка… — задохнулся я криком. Она кинулась ко мне, схватила вместе с одеялом и вынесла из комнаты.

Бесконечный, мертвый коридор. Мелькают комнаты — провалы, пустые и заиндевелые. Поворот. Опять коридор и снова заколоченные комнаты и комнаты без дверей.

Тупик. Белое яичко с цифрой «1». Моим телом толкнула дверь. Пахнуло жаром.

— Тетя Нюра, мы у тебя переночуем, — крикнула мать, бросая меня на груду тряпья.

Хозяйка сидит у железной бочки. Вокруг штабели книг, почти до потолка. Она кладет книгу меж ног. Ахает коленкор. Обложка летит в огонь. Через палец пропустила листы. Мельком просмотрела картинки и разодрала жирный том на худосочные брошюры.

В бочке пело пламя…

Мы прожили у тети Нюры тридцать семь дней. Отец жил один. Там.

Третье января сорок второго. Утро. Позднее, морозное. Я давно проснулся и рву книги. Мама лежит рядом и смотрит в огонь. Вошла тетя Нюра.

— Антонина, выдь сюда…

Мать, накидывая одеяло, послушно выходит.

Вернулись они почти сразу.

— Умер он, да?..

— Пойди, посмотри, — сказала мать.

Это нужно ей, а не мне, но одна она не пойдет. Я это тоже понял сразу.

Он лежит на диване в своей кожанке, подбитой мехом, которую носил зимой, кажется, всю жизнь. На голове шапка. Это была первая зима, когда он закрыл голову.

Сухари, их было еще много, разложены, как и тогда, тут же на диване. Губы сомкнулись в спокойной улыбке недавнего сна. Лицо казалось молодым… И еще с этим лицом происходило что-то странное…

Я смотрел на это очень знакомое мне лицо и силился понять, что же мешает мне видеть его мертвым… Я сделал шаг к нему и нагнулся, потому что мне показалось… нет, не показалось, а я уже ясно видел, что дрогнули веки…

Мне не было страшно. Это было любопытство. Только любопытство. Я пристально посмотрел ему прямо в глаза…

Среди ресниц и вокруг век копошились черно-серые вши…

Вас интересует, что было потом?

Потом — суп с котом… Нет, нет. Не пугайтесь — кошек мы не ели. Ели клей, как и многие. А сухари отцовские — нет. Тетя Нюра их доела. Она же увезла его куда-то на санках.

Куда? Вот этого я не знаю.

Не спросил я тогда тетю Нюру из первого номера, куда увезла она его. И мама не спрашивала. И вы у меня не спрашивайте.

Наверное, в братской могиле он…

Где же еще ему быть?

Богов, как известно, встречаешь в жизни не часто.

Ну, а если ты живешь в городе, где можно в любой день и час войти в сад, прошагать к богам запросто, рассмотреть их со всех сторон и потрогать этих богов пальцами, даже если на пальцах обгрызаны заусеницы?..

Что тогда? Каково тебе?.. Тем более, что тебе нет и десяти лет, а боги, в большинстве своем, почему-то не одетые. В особенности, боги-тети. На них даже смотреть стыдно, когда ты не один, когда рядом с тобой стоит такая задира, как Лялька Озерова…

Лялька вертит портфелем, крутится сама волчком вокруг Дианы и в сотый раз спрашивает:

— Не нравится?..

— Вот пристала… Ничего особенного.

— Ничего особенного, — кривит губы Лялька, передразнивая, — сам ты «ничего особенного»…

— Подумаешь… «особенная»…

— Дурак. Я с тобой ходить больше не буду.

— Ну, и не надо. Подумаешь…

Отворачиваюсь, чтобы не видеть, как она убегает. Рассматриваю сандалию у богини. (Нужна мне эта сандалия! Как же…) Нагибаюсь к ноге Дианы, сам скосил глаза. Желтый бант подпрыгивает в конце аллеи у канавки. Остановилась. Смотрит в мою сторону… (Сандалия! Только сандалия!..) Слюнявлю палец и тру мраморную ногу. Из-под пыли выступило неожиданно белое, полупрозрачное, живое… Тру рядом. Снова плюю и снова тру, забыв уже обо всем. Очень заметна вымытая нога. Диана смотрит в сторону, но ласково и благодарно… Вспоминаю о Ляльке. Бегу к берегу. Она сидит у самой воды и накручивает на палец травинку. Мне становится жаль Ляльку.

— А я Диане ногу вымыл, — и тут же толкаю локтем.

— Смотри, колюшка! Смотри! Вон — у кирпича! Видишь?

— Вижу, — отвечает Лялька, не разжимая губ.

— Хочешь, поймаю? Ну, хочешь?!

Сбрасываю ботинки. Закатываю штаны.