София Кульбицкая - Зуд

И к Таньке.

Когда-то они могли часами рассуждать об этом. Маленькая Танька была отчаянной буддисткой — или как там ещё назвать. Она утверждала, что помнит свои другие реинкарнации, и Вадим честно выслушивал и кивал, а потом пытался дискутировать — без особой настойчивости. Её доверие было ему гораздо важнее истины, какой бы та ни была.

— … Знаешь, пап, а в прошлой жизни я рано умерла…

— Угу. Без шапки в мороз ходила, наверное…

— Неа. Повесилась.

— Вах, какие страсти. Несчастная любовь?!

— Вот ещё… Так, назло. Меня розгами выпороли. Перед всем классом. Ну, я тогда мальчиком была…

— Упс. Надеюсь, в этой жизни тебя к девочкам не тянет?

Танька злилась:

— Ну, пап… Это ж когда было-то…

Он сам не мог бы сказать, хорошо это или плохо, что Танька ни разу не «вспомнила» себя ни знатной дамой, ни сожжённой на костре ведьмой из фэнтази, ни какой-нибудь исторической личностью. Её прошлые воплощения были самые что ни на есть рядовые, полные нелепостей, ошибок и тягот жизни. В доказательство она приводила скучные, вгоняющие в депрессию бытовые подробности, вроде ряда нечистых ночных горшков в длинной тесной комнате, зазубренных ножниц на дощатом столе, керосинок, обоев с розами, — детали, которые иногда вызывали у него неприятное чувство, что, возможно, этот мир и впрямь изучен не так тщательно, как ему хотелось бы.

Но, так как доказать здесь ничего невозможно, говорить на эти темы можно было часами. Но, так как чувство юмора она взяла у него, у них не было даже того простого выхода, который в таких случаях выручает почти всех — обидеться и заткнуться. Так что прерывала их обычно Катя, которая эти беседы активно не одобряла:

— Нашёл о чём разговаривать с ребёнком! О смерти?! Спросил бы лучше, чем она живёт, как дела в школе, что интересного произошло за день…

Это она зря, — Вадим злорадно вспомнил, что в роли мудрого старшего товарища Катя всегда была бесполезна, беспомощна и, если уж идти до конца, абсолютно бездарна. Особенно когда их дочь превратилась-таки в подростка.

В ту пору она могла часами разглядывать себя в зеркалах, выискивая те самые «уродливые родовые черты» и ноя, ноя. Вадима это бесило — может быть потому, что он помнил себя в этом возрасте, вот уж он-то и вправду был урод, но справлялся с этим в одиночку.

Он подозревал, что дело тут нечисто, что цель её — не только снять урожай комплиментов сразу по двум номинациям (красоте и скромности), но и выцыганить очередную цацку. Мысль об этом вызывала у Вадима детское, но неодолимое желание не отдавать ни пяди.

Ему ещё предстоит умирать от стыда и ужаса за свою слепоту и жестокость; но тогда он только ухмыльнулся, услышав, как жена воспитывает дочку:

— …Думаешь, это счастье приносит? Нет, моя милая. Красота — это тяжкое испытание. Ты — весёлая, общительная девочка, и слава богу. Говорят ведь — не родись красивой, а родись счастливой, — в Катином голосе звучала скорбь, смирение и миссионерская готовность нести и дальше с гордо поднятой головой этот крест, который жестокая судьба взвалила на её плечи, великодушно пощадив юную поросль.

Она и впрямь была красива — сейчас, как и двадцать лет назад. Её великолепная женственность до сих пор волновала и даже изумляла Вадима. В возрасте Таньки она была худой, голенастой, глазастой девчонкой. В красном галстуке на чёрно-белых фотках. Этих фотографий Вадим никогда раньше не видел, откуда они вывалились именно теперь?.. Катя объяснила — родители затеяли ремонт, разгребают антресоли.

Оттуда же, видимо, выползла и старая гитара. Ещё один сюрприз — приятный или нет, будет видно. У Кати оказался абсолютный слух и контральто с волнующей хрипотцой. Розенбаум был её кумиром, и Вадим не видел ничего странного или неподобающего в том, что она, с трудом припоминая заученные в юности три аккорда, всё чаще замахивается на смертельный номер из своего скудного репертуара:

Танька действительно лет с тринадцати начала оформляться, расти в плоть, может быть, даже чуть больше, чем допускает общепринятый стандарт, — но Вадиму было наплевать на все эти правила. Он видел: их нарушение делает его дочь только опаснее, словно, наконец, стало проявленным внешне всё то, что раньше было скрыто в области духа и воспринималось, как некое эфемерное «обаяние». Конопатая пацанка с торчащими зубами, которую соплёй перешибёшь, медленно, но верно превращалась в женщину — и женщину воистину страшную в своей нелогичной притягательности. Вадим тешил себя надеждой, что ещё хотя бы год-другой это будет заметно только ему, отцу.

Но нет — замечала и мать. Когда из школьного рюкзачка вывалилась упаковка презервативов, Вадим даже удивиться не успел — сконфуженная дочь призналась, что это мама ей купила и велит носить с собой на всякий случай. Грубо и преждевременно, но что он мог поделать? — это ж тебе не философские беседы о смерти, о таком девочке и впрямь лучше говорить с матерью. К тому же в этом, пожалуй, была доля здравого смысла.

Копнув глубже, он выяснил, что на сей раз Танька сама напросилась. По телевизору говорили о маньяках, и жена обрадовалась случаю провести с дочерью воспитательную беседу. Танька тоже обрадовалась возможности сесть на любимого конька:

— Да кому я нужна! Кто на меня позарится!

Она не знала, с кем связалась. Обычный стиль Катиного поведения был — мягкость и достоинство с полным сознанием своей красоты, но иногда в ней просыпались грубые отцовские гены. Вот и теперь, не успела малолетка начать, как мать радостно подхватила:

— А ты, милка моя, и растаешь!..

На этом месте повествования Вадим так и заржал. Он представил себе шокированную мордаху оскорблённой в лучших чувствах Таньки, и подумал, что этот случай отобьёт кое-у-кого охоту ныть.

Он зря смеялся. Со временем выяснилось, что Танька ничего не забыла. Несколько лет спустя, когда ей исполнилось девятнадцать — к тому времени в её женских чарах перестал сомневаться даже дед Антон, — она сказала матери:

— Вот ты всё пугала, что красота — это испытание. Так вот — скажу тебе как бывшая жирная уродина. Ничего подобного. Не испытание, не крест и не талант, который нельзя закапывать в землю. Это просто облегчает жизнь — вот и всё. Все помогают тебе и всё для тебя делают. А избавляться от поклонников совсем не так сложно, как ты, мамочка, изображаешь, — припечатала она с ядовитой улыбкой.

«Просто ты никогда не была так красива, как я. И не будешь», — громко подумала Катя, но промолчала: годы в конце концов научили её не допускать в собственном достоинстве брешей.

Прежде, чем повернуться на бок и заснуть, Вадим успел с горечью подумать, что Танька тогда всё-таки погорячилась. От Ильдара Камилевича она избавиться так и не сумела. И… растаяла, вот именно растаяла, что твоя Снегурочка…