Хилари Мантел - Перемена климата

— Если ты в самом деле сбежишь в Африку, то не ради того, чтобы сделать что-то для своей страны, сестра. Ты сбежишь ради себя.

— Сказать, что сильнее всего меня бесит? — справилась Кит. — Что я родилась там, в Бечуаналенде — сегодня это Ботсвана, — но ровным счетом ничего не помню.

Размышляя об Африке, она воображала бескрайние просторы, свежий воздух и яркий свет, палящее солнце, зной которого стерилизовал все вокруг, выжигал всякую скверну. Когда ей попадались на глаза фотографии несчастных детишек, жалобно смотревших с плакатов, что призывали бороться с голодом, она ощущала, что эти снимки противоречат картине, созданной воображением. И не знала, что думать, когда видела фото из Южной Африки: суровые мужчины в костюмах и шляпах, железнодорожные пути, дым, тянущийся в серое, как гранит, небо.

— Хотя нет, кое-что я помню. Первое воспоминание — это ощущение жары.

— Неожиданно, — саркастически прокомментировал Робин.

— Ну да, кто бы мог подумать. Но могут ли быть у тела собственные воспоминания, о которых разум и не подозревает? — Кит подумалось, что африканская жара буквально въелась в ее поры, словно солнце прожгло ее насквозь. — По сей день я сильно удивляюсь, когда начинаю мерзнуть. Кажется, что так не может, просто не должно быть. — Она помолчала, глядя на брата, будто проверяя, следит ли тот за ходом ее мыслей. — А еще есть другое воспоминание. У нас была няня. Мама говорит, ее звали Фелисия. Она носила меня привязанной к спине. Помню, как прижималась щекой к ее телу между лопатками, помню жар ее кожи через платье. Забавно, правда? Я была тогда совсем крохотной, но вот запомнила. И Джулиана помню. Видимо, уже позже меня на спине таскать перестали, а его как раз носили — головка повернута вбок, пухлые ручки и ножки болтаются… Я точно знала, что он чувствует — чужая кожа под щекой, чужая кость упирается, — Кит запнулась, — упирается тебе в висок, хотя, конечно, ты и слов таких-то не знаешь, ощущаешь все костяшки няниного позвоночника, а ее платье — всего-навсего прослойка между двумя кожами…

— Странно, — согласился Робин.

— А я о чем?

— Другое странно. Джулиан родился не в Африке.

— Ты ошибаешься. Я видела его своими глазами.

— Это ты ошибаешься. Посчитай на пальцах, если так не получается. Джулиан родился уже после того как мама с папой вернулись в Англию.

— Кого же я тогда видела? Кого запомнила?

Брат не ответил. Оба задумались, кем мог быть этот младенец. Кит твердила себе: я помню Фелисию, ее кожа пахла луком и дешевым мылом.

— Наверное, ты что-то напутала, — сказал Робин. — Ты сама была еще маленькой. Может, нафантазировала и приняла за воспоминание.

Кит покачала головой:

— Нет, я ничего не путаю. Может, это был соседский младенец? Звучит логично, но сразу встает другой вопрос: каких именно соседей? Я спрашивала родителей, каково было жить там. Они оба говорили, что тяжелее всего было одиночество, мол, вокруг никого, только мы.

— Уверена, что они тебя не обманывали? — Робин зевнул, потянулся, но Кит видела, что завладела вниманием брата, тот слушал ее, ловя каждое слово, а это его потягивание, этот зевок были не более чем позой, игрой в умудренного опытом циника. — Может, это был ребенок самой Фелисии?

— Нет, — твердо возразила Кит. — Как могла Фелисия родить белого ребенка? Это был Джулиан, зуб даю.

Снова наступило молчание. Затем Робин встал, сходил на кухню, сделал еще кофе на двоих и принес кружки. Напиток был таким же холодным и безвкусным, как и предыдущий.

— А ты помнишь Джоан? — спросила Кит. — Ту женщину, которая порезала себе запястья у нас на кухне?

— Нет. Давно это было?

— Тебе было то ли шесть, то ли семь.

— Нет. Кстати! — Робин многозначительно покивал. — Я вроде должен помнить, но не помню. Память — штука странная, ненадежная, работает, как ей вздумается.

— Наверное, тебе просто не рассказывали. А сам ты играл на улице и ничего не видел.

— Что конкретно произошло?

— Я ее перевязала. Потом она пропала — собрала вещи и ушла. Я часто прикидывала, куда она могла податься.

— Отец наверняка знает.

— Угу. — Кит вздохнула. — Мы живем в его тени. Кажется, что-то такое я пыталась втолковать Дэниелу.

Они просидели в гостиной до трех и почти задеревенели от холода. Кит размышляла о своем, Робин тоже о чем-то думал. Потом, не обменявшись ни словом, зашевелились, потянулись, встали.

Наверху лестницы Кит сказала:

— Робин, вот тебе еще загадка. Больное сердце. Мамино больное сердце, от которого она якобы страдает. Я долго гадала, почему, если у нее слабое сердце, она выглядит вполне здоровой. Может, это просто образное выражение. Ну, вроде разбитого сердца, на которое столько жалуются?

Робин поежился — явно не от холода.

— Это плохо, да?

— Не то чтобы совсем плохо, — ответила Кит, — но где-то близко.

Робин поцеловал сестру в щеку. Они молча разошлись, нырнули в холодные постели и мгновенно заснули.

День: на пляже Бранкастера Ральф протянул руку Эми Гласс, как если бы без его поддержки та унеслась бы по ветру осенним листом.

— Я водила сюда Билли, — сказала Эми. — Своего пса.

Галька проседала под ногами и отползала в стороны при каждом шаге.

Лето было в разгаре. Небо походило на перевернутую вверх дном чашу из ляпис-лазури. Поодаль от моря, в стороне от дюн и песчаного тростника, ютились за переносными загородками редкие отдыхающие. При них скучали собаки, выдрессированные, приученные к повиновению, но явно томимые желанием побегать по камням, порезвиться на солнышке и сунуть лапы в воду.

— А ведь когда-то море было теплым, — поведал Ральф, привлекая Эми ближе. — Как в тропиках. Но тогда не было людей, чтобы насладиться этим теплом.

На пляже Кромера обнаружили кости бизона, рога дикого оленя, останки диких лошадей. В Ист-Рантоне водились слоны, в Оверстрэнде — медведи, в Вест-Рантоне бродили дикие кабаны. Вспомните об этом, — прибавил Ральф, — когда смотрите на фургоны кемперов, когда ловите запах жареного лука от прибрежных ларьков с хот-догами.

Я нашел кое-что, когда был мальчишкой, — признался он. Эми прижалась к нему, чтобы расслышать, что он говорит. — Грифею.

— Что это?

Ральф провел пальцем по ее ладони, как бы рисуя очертания. Не стал повторять название, слетевшее давным-давно с уст мужчины в балаклаве: еще не хватало, чтобы между ним и Эми влез дьявол.

— Раковина? Древняя? — Ее светлые глаза завораживали. — А сегодня мы такую не найдем?

— Я отыскал свою не здесь, а возле Уитби. И с тех пор не находил ничего столь же любопытного.

— Повезло, значит.

Эми вложила свою руку в его ладонь. Он ощутил, как обручальное кольцо на ее пальце трется о его кожу. Сын Ральфа, Джулиан, смастерил воздушного змея и запустил его на выходных на пустоши под Холтом; он дал этому змею имя «Сандра Гласс». Но Сандра еще совсем юная, этакие мелочи ее радуют, а взрослой женщине не подаришь деревяшки с полотном, взрослую женщину не вдохновишь полетом змея над волнами. Эми принадлежала этому побережью, в бриллиантах которого числились яшма, моховой агат и халцедон. Такой, как она, следовало бы прыгать с прибрежных утесов и носить не обручальное, а поминальное кольцо, в память о былой, утраченной жизни. И не забыть еще янтарь: его вымывает на берег близ Марша, он ждет счастливчиков, способных углядеть тусклый блеск в путанице водорослей на облизанной волнами гальке.