Хилари Мантел - Перемена климата

С середины утра Джинни принималась готовить коктейли. Когда ее руки не были заняты бокалом или сигаретой, она нервически терла пальцы, унизанные кольцами, и те звенели и скрежетали друг о друга. Колец было много: обручальное, с серым солитером; широкое золотое свадебное; «кольца вечности» [38] Также «кольца бесконечности», кольца из драгоценных металлов, отделанные по внешнему и внутреннему ободу драгоценными камнями; такие кольца принято дарить жене на значимую годовщину совместной жизни. Традиция возникла в середине 1960-х годов. , с сапфирами и рубинами, которые Феликс исправно преподносил ей все годы замужества. Она никуда не выходила, нигде не появлялась на людях без этих колец; возможно, подумалось Анне, порой использовала их, чтобы оставить царапину-другую на физиономии неверного супруга. Впрочем, насколько она помнила, лицо Феликса — привлекательное, смазливое лицо изменника — не имело шрамов.

— Я слышала про женщин, которые возвращались домой и находили на столе записку, — сказала Анна. — До тех пор они ничего не подозревали.

— А ты подозревала?

Анна молча пригладила волосы. «Да брось, — крикнула про себя Джинни, — хватит тянуть, ты и так тут хозяйка положения!»

— Насколько мне видится, — продолжала Джинни, — у тебя ровным счетом три возможности. Но, когда будешь выбирать, имей в виду, что эта интрижка Ральфа, скорее всего, надолго не затянется. — Анна вопросительно приподняла бровь. — Моя ситуация была совсем другой, сама знаешь. Феликс с Эммой были знакомы черт-те сколько лет, еще до меня.

— Тебе не нужно мучить себя воспоминаниями.

— А зачем ты тогда приехала? — Джинни закурила очередную сигарету. — Анна, поверь, я ничуть не против. И я знаю, ты приехала потому, что… Признавайся, что там тебе наговорил Дэниел?

— Он объяснил, что твоя настоящая жизнь сильно отличается от той, какая рисовалась мне. Прости. Я не хотела, так сложилось.

— Плевать. — Джинни фыркнула. — Наконец-то можно хоть с кем-то поговорить. Еще джина?

— Давай. Ральфа нет, следить за мною некому.

— Он запрещает тебе пить?

— Ну, не то чтобы запрещает. Скорее это сила традиций. Семейное наследие. Его дядя, Святой Джеймс, был убежденным трезвенником. И видел, как ревностные миссионеры отправлялись в тропики и спивались за какие-нибудь десять лет.

— Да, я помню Джеймса. Что с ним сталось, кстати?

— Снова уехал за границу. В Африку. После… через год или два после того, как мы вернулись оттуда.

— Но он же был старый! Или нет?

— Был, конечно.

— И что?

— Уехал и умер.

— Ага. Что ж, — Джинни выдохнула клуб дыма. — Что касается Ральфа, скажу тебе так: все эти годы ты была замужем, а теперь должна приспосабливаться. Но поверь мне — интрижки долго не длятся, особенно между пятидесятилетними мужчинами и молодыми девицами.

— Она далеко не молода.

Джинни пристально поглядела на Анну.

— Если сравнивать с теми, о ком ты говоришь.

— А, если сравнивать! Ладно… Видишь ли, тут есть некая закономерность. Эти пятидесятилетние мужчины никогда не сбегают к своим ровесницам. Они вечно ищут тех, с кем чувствуют себя моложе.

— Как приятно быть частью закономерности! — съязвила Анна. — Всегда этого хотела.

Тут ей пришло в голову, что Джинни не в курсе подробностей ее жизни, а если когда-либо и знала хотя бы фрагменты этих подробностей, то давно обо всем забыла.

— Если мы говорим о миссис Гласс, я понятия не имею, чем она привлекла Ральфа. И потому не ведаю, как с нею сражаться. — Она поднесла к губам бокал. — Итак, Джинни. Ты сказала, у меня имеются три возможности.

— Ну да. Учитывая, что скоро Ральф образумится, ты можешь с ним договориться. Мол, пусть живет с тобой, а к ней бегает, когда ему захочется. Это, безусловно, продлит агонию. Как было у меня. Или позволь ему пожить у нее какое-то время, а сама занимайся домом, веди финансы и готовься вернуться к нормальной жизни в тот день, когда он явится с повинной. — Джинни затушила сигарету. — Или, разумеется, можешь просто выставить его вон.

Анна покачала головой.

— Я не настолько терпелива, Джинни. Я не стану сидеть и ждать. Чем ты занималась, кстати, пока ждала?

Джинни извлекла из пачки следующую сигарету, вставила в рот.

— Вот этим. — Она щелкнула ногтем по стеклянному бокалу. — И вот этим. Еще можно, конечно, твердить себе, что другим куда хуже. Всяким больным, увечным, бедным. — Она криво усмехнулась. — Женщинам из химчисток.

Девочку подобрали на улице. Она была не в себе, двигалась заторможенно, говорила с длинными паузами, запиналась, взгляд не фокусировался. Изо рта сочилась кровь. Своего имени она категорически не помнила.

Зато помнила, как воткнула кулак в лицо какой-то женщине, что склонилась над нею; лицо было незнакомым, и этого хватило, чтобы ее спровоцировать. Потом был автомобиль, ее куда-то везли; потом провал в памяти; потом вспышка света и приток воздуха — ударили в глаза, точно ее окатили студеной водой; потом перемещение из машины в больничную палату. Она согнула руку, заслонила глаза, пытаясь защититься от этого света и холода. Медсестра заметила шрамы на запястьях. «Что это? Ах ты, глупая девчонка!»

Вот так с нею разговаривали. Словно она была одновременно несмышленой двухлеткой — комком уличной грязи под ногами, чем-то таким, что нужно стряхнуть с обуви. Ее теребили, не давая заснуть, заставляли говорить. Норовили насильно раскрыть ей глаза. Мука была нестерпимой, и она не понимала, почему с нею это делают. Хотелось спрыгнуть с жесткой больничной койки или сплавиться с нею заодно, поддаться блаженной темноте, натянуть на разваливавшуюся от боли голову одеяло смерти. «Что это было? — кричали на нее. — Скажи, что ты принимала? Глупая девчонка! Никто тебе не поможет, если сама себе не поможешь!»

Голоса были громкими и суровыми, но слова терялись, ускользали, а еще она слышала шепотки медсестер за ширмами: «Мне никогда не хватало терпения на самоубийц».

Голова шла кругом. Чтобы выторговать время и покой, она назвала адрес — или то, что могло сойти за адрес; описала дом среди полей, со множеством лестниц и людей, со множеством сараев, навесов и других пристроек. В конце концов кто-то не выдержал: «Да что это за скаутский лагерь?!» Ее ненадолго оставили в покое. Затем в изножье кровати встала женщина в полицейской форме. Увидев эту женщину, она попыталась уползти. «Лежать!» — крикнула одна из медсестер; другая медсестра и полицейский придавили ее тело к койке и держали, покуда остальные поправляли всякие трубки и присоски, что болтались у нее на руке.

— Почему ты нам мешаешь? — спросила медсестра. — Почему сопротивляешься? Как тебя зовут?

В ее голосе не было ни следа душевной теплоты, ни намека на заботу.