Никола Юн - Весь этот мир

Сначала я потрясена, я не верю своим глазам. Она прикасается к моему Олли? Внутри у меня все сжимается. Меня словно сдавила посередине гигантская рука. Мне становится неуютно в собственном теле. Я отпускаю занавеску и отхожу от окна. Чувствую себя так, словно лезу не в свое дело. Мне вспоминаются мамины слова. «Я не хочу, чтобы тебе разбили сердце». Она знала, что это случится. С самого начала было ясно, что у Олли появится кто-то еще. Кто-то, кто не болен. Кто-то, кому можно выходить из дома. Кто-то, с кем он сможет болтать, кого сможет трогать, и целовать, и все остальное.

Я душу в себе порыв снова подойти к окну и оценить конкурентку. Но какая тут конкуренция, если один из соперников не способен даже выйти на поединок. И не имеет значения, что она из себя представляет. Не важно, длинные или короткие у нее ноги. Не важно, бледная она или загорелая, черные у нее волосы или каштановые, рыжие или белокурые. Не важно, симпатичная она или нет.

Важно то, что она ощущает лучи солнца на своей коже. Вдыхает нефильтрованный воздух. Она живет в том же мире, что и Олли, а я нет. И мне это никогда не светит.

Я еще раз украдкой бросаю на них взгляд. Ее рука по-прежнему у него на плече, и она все так же смеется. Олли хмурится на мое окно, но я уверена, что меня он не видит. Он машет на всякий случай, но я ныряю вниз, ради нас обоих притворяясь, что меня нет.

Я ОТМЕНИЛА ЕЩЕ ОДИН ВЕЧЕР С МАМОЙ, и она заглядывает ко мне.

– Ну так что? – говорит.

– Прости, что отказалась побыть с тобой, мам. Чувствую себя неважно.

Она сразу же трогает мой лоб.

– Морально, не физически, – поясняю я. Не могу выбросить из головы эту картинку: рука таинственной незнакомки у Олли на плече.

Мама кивает, но не убирает руку, пока не убеждается в том, что температуры у меня нет.

– Ну так что? – говорю я, напоминая ей о том, зачем она пришла. Мне правда хочется остаться одной.

– Я когда-то тоже была подростком. И единственным ребенком в семье. Я чувствовала себя одиноко. Подростковый возраст был для меня очень болезненным.

Поэтому она здесь? Потому что думает, что мне одиноко? Думает, что я страдаю чем-то вроде подростковой тревожности?

– Мне не одиноко, мам, – резко отвечаю я. – Я одна. А это разные вещи.

Она вздрагивает, но не отступает. В ее руках, спрятанных за спиной, что-то есть, но она тянется ко мне и гладит меня по щеке, пока я наконец не поднимаю на нее глаза.

– Я знаю, детка. – Мама снова убирает руку за спину. – Может, сейчас не самый подходящий момент. Хочешь, чтобы я ушла?

Она всегда такая рассудительная и понимающая. На нее сложно сердиться.

– Нет, все в порядке. Прости. Останься. – Я подтягиваю ноги, освобождая для нее место. – Что ты там прячешь?

– Я принесла подарок. Подумала, что с ним тебе будет не так одиноко, но теперь уже не уверена.

Мама вынимает из-за спины фотографию в рамке. У меня сжимается сердце. Это старый снимок, на котором запечатлены мы четверо: я, мама, папа и брат. Мы на пляже, где-то в тропиках. Солнце садится за нашими спинами, и тот, кто делал этот снимок, использовал вспышку, так что наши лица кажутся яркими, почти сияющими на фоне темнеющего неба.

Мой брат держит папу за руку, а в другой руке сжимает коричневого плюшевого зайчика. Он почти полная копия моей мамы, с такими же, как у нее, прямыми черными волосами и темными глазами. Серьезно, единственное отличие в том, что у него более темная папина кожа. На папе шорты и футболка с надписью Aloha. Аляповатый – единственное слово, которое приходит мне на ум, когда я смотрю на него. И все-таки он очень красив. Одной рукой он обнимает маму за плечи и как будто притягивает ее ближе к себе. Папин взгляд устремлен прямо в камеру. Если когда-нибудь и был на свете человек, который обладал всем, чего хотел, то это был мой отец.

На маме красное летнее платье без бретелей, с цветочным принтом. Влажные волосы лежат волнистыми прядями. Она без макияжа, и на ней нет никаких украшений. Это словно версия моей мамы из альтернативной вселенной, а не та женщина, которая сидит сейчас рядом со мной. Кажется, что ее место скорее там, на пляже, со всеми этими людьми, нежели здесь, взаперти, со мной. Мама держит меня на руках, и она единственная, кто не смотрит в камеру. Она улыбается мне. А на моем лице та глуповатая беззубая улыбка, которая бывает лишь у младенцев.

Я никогда прежде не видела фотографию, на которой я Снаружи. Я и не знала, что такая существует.

– Где это? – спрашиваю я.

– На Гавайях. Мауи. Любимое место твоего отца.

Мама переходит почти на шепот:

– Тебе было всего четыре месяца, когда мы узнали, почему ты постоянно болела. За месяц до аварии.

Я прижимаю фотографию к груди. В маминых глазах стоят непролитые слезы.

– Я люблю тебя, – говорит она. – Больше, чем ты думаешь.

Я знаю это. Я всегда чувствовала, как она всей душой стремится уберечь меня. Я слышу колыбельные в ее голосе. Я по-прежнему ощущаю, как ее руки качают меня, как она целует меня в щеку по утрам. И я ее люблю. Не могу вообразить, сколько всего ей пришлось оставить ради меня.

Я просто говорю, что тоже ее люблю. Этого недостаточно, но я не знаю, что еще сказать.

После того как она уходит, я встаю перед зеркалом и подношу фотографию к лицу. Перевожу взгляд с себя на снимке на отражение в зеркале и обратно.

Фотография – все равно что машина времени. Моя комната исчезает, и я оказываюсь на том пляже, окруженная любовью и соленым воздухом. Жара отступает, и закатные тени вытягиваются. Я вбираю в свои крошечные легкие столько воздуха, сколько они способны вместить, и задерживаю дыхание. Я не дышала с тех самых пор.

ОЛЛИ УЖЕ ЖДЕТ МЕНЯ, когда я подхожу к окну. Большими, жирными буквами он выводит:

Я жестами изображаю полнейшее отсутствие ревности.

ИНОГДА Я ПЕРЕЧИТЫВАЮ СВОИ ЛЮБИМЫЕ КНИГИ с конца. Начинаю с последней главы и читаю в обратном направлении, пока не доберусь до первых страниц. Когда читаешь таким образом, персонажи переходят от надежды к отчаянию, от осознанности к сомнению. В романтических историях влюбленные становятся чужаками. Книги о взрослении превращаются в повествование о том, как потерять свой путь. Погибшие герои возвращаются к жизни.

Если бы моя жизнь была книгой и вы бы прочли ее с конца, ничто бы не поменялось. Сегодняшний день такой же, как и вчерашний. Завтрашний будет таким же, как сегодняшний. В Книге о Мэдди все главы одинаковые. Так было до тех пор, пока не появился Олли. До него моя жизнь была палиндромом – одна и та же слева направо и справа налево, как фраза «А роза упала на лапу Азора». Но Олли стал произвольной буквой, крупной и яркой, которую забросило в середину слова или фразы, и последовательность нарушилась.