Дойна Галич-Барр - Колокола и ветер

Искушение мучило меня, словно неясное желание, опускалось на душу, как изморось. Но что, если его вообще не существует? Не направлены ли мои грешные мысли на кого-то, кто просто вселился в мою мечту? Я ведь хотела вывести своего таинственного друга, своего слушателя из тяжелого состояния. Возможно, он – это я, а все происходящее – лишь разговор внутри моей души, хотя он по-прежнему стоит у моего мольберта, и это доставляет мне удовольствие. Не желаю больше оправдываться: я рассказала ему все не для того, чтобы его соблазнить, а для того, чтобы облегчить тяжесть его мрачных мыслей, его угрызения совести. И что я ощутила в нем? Через мою исповедь и музыку, которую мы слушали, и он избавлялся от груза своих тайн, без слов. Исповедь, как музыка, – искренность, которой не надо обольщаться. А он, пережил ли он искушение? Он больше молился, это я знаю, чаще ходил в монастырь, дольше беседовал с монахом. И по-прежнему скрывал в церкви свое лицо. Даже его имя осталось тайной.

Я слышала колокола – их звон пробивался сквозь белизну и ветер, гулявший по зимним просторам. Я вернулась к живописному полотну, даже не заметив, что вещи в моей мастерской расположены не так, как прежде. Это станет мне ясно только после разговора с игуменьей. Мольберт больше не повернут так, чтобы свет падал слева, а отодвинут от окна. Садясь продолжить работу над картиной, я повернулась спиной к свету. Я не стыдилась своих мыслей, а только спрашивала: неужели откровенная мужская сила могла за несколько часов пошатнуть все, в чем я утвердилась, отменить причины моего приезда сюда, ослабить стремление к сути, к очищению души через молитву, пост и иконопись? Чему я поддалась, вместо того чтобы обуздать бурю, пробужденную открытием чужих тайн, и, обретя равновесие, отправиться на поиски Андреяны, дабы вручить ей завещание и дневники отца?

Я взяла масляные краски и быстро набросала на холсте монастырь, пасеку и луга, занесенные снегом. Его лицо и оголенная грудь исчезли под сугробами. На душе стало легче.

Пусть лучше он останется просто моим тайным слушателем без имени и прошлого. Рано утром за мной должны были прислать сани. И теперь, перед отъездом, больше, чем когда-либо, я сомневалась: реален ли мой молчаливый собеседник или он – производное от музыки, которая звучала и отзывалась в моей душе не только звуком, но и словом, и зримым образом. Он спасал меня от стыда, от страха и тоски. Ему я обязана тем, что точнее увидела действительность, которая была вовсе не так безотрадна.

Снег шел всю ночь и продолжался днем. Снег был глубок. Ветер вздымал облака снега с земли и деревьев. В зимней метели я не могла разглядеть его дом. Мои вещи были упакованы. Сани с конной упряжкой уже ждали меня.

Все монахини вышли проститься. Звучали колокола. А его не было. Я долго разговаривала с матерью-игуменьей Марией.

– Дитя мое, – сказала она ласково, – пиши нам из Америки. Всем будет тебя не хватать. Многие на переломе – еще большем, чем ты. Трудно противостоять искушению, когда оно вдруг настигает человека. Идет снег, но в часовне с раннего утра много молящихся. Да пребудет с тобой наше благословение за твой молитвенный труд. Вы, художники, получаете свой дар взаймы от Господа и бескорыстно отдаете его миру, несете слово Спасения. Легко поддаться поверхностной лести, ощутить обманчивый вкус сиюминутного успеха. Между тем через молитву и вопреки соблазнам человек может стать духовно богаче. Так и художник может обрести духовную полноту, не испытав потребности в любви и обожании публики. Все сотворенное им – неважно, насколько оно масштабно и имело ли успех, – принадлежит Богу по природе и человеку по благодати.

Да хранит тебя святая Параскева Пятница, твоя покровительница в девичестве, да поможет она тебе всегда возвращаться к нравственным ценностям православия, которые тебе привили твои досточтимые родители. Они – из второго поколения сербов в Америке, а все еще говорят на родном языке, и тебя ему научили. И не забудь: тебе даны и живопись, и медицина. Не отрекайся ни от одной из них. Посвятишь себя только одной – утратишь равновесие.

В испытаниях вспоминай, что ты – одна из нас. Вот твоя семья. Носи то имя, что я тебе дала, – оно направит тебя на путь истинной любви. Приезжай к нам. Эта часовня с твоей живописью благословенна в каждой нашей молитве, как и ты. Вот, даю тебе освященную икону святой Параскевы. Она принесет тебе мир и укажет путь. Славь ее в своем доме и ты, как твои родители. Иди по жизни не спеша, спешка – болезнь человечества. Если ты до сих пор падала, то потому, что хотела, чтоб завтра настало уже сегодня. Мы часто не знаем, почему это хорошо, чтоб все шло согласно некоему высшему порядку, как сменяются ночь и день, как после ливня выходит солнце. Время приходит не тогда, когда мы этого хотим, но тогда, когда мы можем его вынести и понять. Поспешность – бунт, она не на пользу ни душе, ни телу. А терпение – любовь, хотя подчас мы этого не видим. К чему спешить, когда нас ждет все то же? Вечность только с Богом, в которого ты веруешь. Когда ты чувствуешь, что теряешь почву под ногами и впадаешь в искушение, когда ты то счастлива, то удручена, помолись Параскеве. Она защищает всех, особенно женщин. Возьми этот базилик, я знаю, ты любишь его больше всех цветов. Посади его в своем саду в Америке.

Помню руки монахинь – прощаясь, они порхали, как белые мотыльки. Ветер разносил звуки монастырских колоколов, пока наши сани не затерялись в лесу за холмом.

Я долго спрашивала себя в самолете: откуда она знала, что Параскева – моя покровительница, моя девичья слава, ведь мы никогда об этом не говорили. Я увидела в этом духовную прозорливость, святую силу, данную от Бога.

Прибыв в Америку, я несколько дней читала накопившуюся почту. Большую часть времени проводила с родителями. Они были счастливы, что я опять вместе с ними и мне душевно лучше, чем до отъезда. Я больше не чувствовала себя брошенной женой, несчастной вдовой, чье сердце распалось на части, женщиной, которую наказала судьба. Я больше не смотрела в зеркало прошлого, от которого веяло холодом, а по телу шла дрожь. У меня было новое зеркало, с лицами двух игумений и иконы, которую я носила в глубине души. Все вокруг было прекрасно, как в этом зеркале.

Родители согласились, что надо найти дом под стать моей природе и скромности моих запросов, дом с большим садом, но не огромный, каким был дом Андре. Его дом, с дворянским гербом при входе, был олицетворением состоятельности, положения, влиятельности старой американской семьи аристократических французских кровей. Это была копия какого-то дворца девятнадцатого века, от нее исходил дух маленького галльского родового замка. Сад был в том же стиле. За все три года брака я не смела, не могла сажать здесь свои цветы и базилик.