Дойна Галич-Барр - Колокола и ветер

Я не могла понять отцовской ревности. Он почти всегда подозревал, что она ему изменяет, бил ее, пока из носа кровь не пойдет. Битье обычно кончалось тем, что папа силой тащил ее в ванную, пускал холодный душ. Ссора завершалась поцелуями и сексом. Несколько раз у мамы случались выкидыши от его побоев. Однажды у нее лопнул мочевой пузырь. Она так и не сказала врачам, что было причиной беды.

Позднее я поняла, отчего она так яростно гнала меня в комнату: боялась, как бы он меня не убил. Ее он никогда не забил бы до смерти, потому что любил с детства. Она не жаловалась, что ей больно, даже пела его любимые песни. По ночам они долго смеялись, а я плакала от страха. Когда я выросла, я подумала: а может, ей нравилось такое отношение? Потом я читала о садомазохизме.

Католическая церковь помогала нам деньгами, все дети ходили в частную школу. Сестры видели, что я изменилась, и однажды вызвали маму на беседу. «Что ты наделала? – закричала мама. – Я же тебе говорила – никто не должен знать, что происходит в доме! Это семейное дело, только моя забота, а не ваша, не детская», – повторяла она перед встречей в классе. Вернувшись, она обняла меня и сказала, что главная сестра сообщила ей, что меня выбрали – я пойду в конвент, чтобы стать честной сестрой и посвятить жизнь Христу. Она дала свое согласие.

– Ты самый счастливый ребенок, раз они тебя выбрали. Видят у тебя на лице знак, что ты должна посвятить себя церкви. Ты будешь жить с ними.

В тот вечер я долго смотрелась в зеркало и не видела у себя на лбу никакого креста. Может, это потому, что я грешница, вот и не могу его увидеть, решила я. И все-таки было тяжело покидать наш дом. Отец меня даже поцеловал – единственный его поцелуй, который я помню.

В конвенте было тихо, как в раю.

Повезло мне, говорила я себе, что я живу в этом покое.

В те годы раннего отрочества, когда мы только начинаем понимать мир и в его вещественном, и в абстрактном смысле – во всяком случае, Пиаже так трактует подростковый возраст, – я размышляла исключительно о конкретных делах. Младший ребенок из семьи алкоголика, я была незрелой в сравнении с остальными детьми, очень зависимой, пугливой, хотя умственно была самой развитой.

Я не понимала, что значило войти в конвент, что значило стать честной сестрой. Было довольно того, что я молилась Христу и Марии, что я послушна, ибо этого от меня ждали. Я не имела представления, кто я и что требуется от того, кто вверяет свою жизнь Христу, а ведь это подразумевает и полный отказ от телесных желаний.

Я чистила подсвечники, механически молилась, пела – делала все, что от меня требовалось. Была послушна, как дитя, которое любит мать, все принимает, слушается без возражений. Но в этой ежедневной рутине не было души.

Был вечер. За окном вспыхивали рекламы, сверкали витрины с рождественскими елочными игрушками, хотя был только конец ноября. Мы приглушили свет в комнате. Марго курила, и, пока она рассказывала о себе, пепельница на столе наполнялась окурками. Было видно, что она нервничает. Она теребила свои длинные темные волосы, в которых проглядывала ранняя седина. Часто меняла положение тела на удобном диване. Я включила тихую музыку. Она хотела послушать рождественские песни. Сказала, что в Америке они самые лучшие, потому что звучат весело. Пока она рассказывала о своей жизни, я набросала ее портрет. Мне хотелось запечатлеть на полотне ее переживания. Я слушала, ожидая, что в конвенте с ней случится некий перелом. Предложила ей бокал вина.

– Пролетело три года, – продолжала Марго. – Мне казалось, я самая счастливая девочка на свете, в конвенте я была защищена от всего. Изредка меня посещали мать и сестры; некоторые из них мне завидовали. Еще в раннем детстве у меня стала расти грудь, а когда начались месячные, я долго это скрывала. Внушила себе, что это знак грешных мыслей, которых я не понимала. Я любила ухаживать за своими длинными волосами, но мне запретили. Одна из честных сестер показала мне, как сделать пучок.

Это был очень строгий конвент. У нас не было ни телевизора, ни радио, было запрещено разговаривать с «обычными людьми», как называли всех, кто не жил в конвенте. Мне не разрешали читать книги, которые я любила, я могла видеть их только в витринах книжных магазинов, когда мы ходили в город. Учили меня только сестры. Они скоро заметили, что я хорошо пою, что верующим нравится мой голос и игра на органе в капелле.

– Изабелла, я не надоела вам? – вдруг спросила она голосом испуганного ребенка. – Не знаю, зачем я вам все это рассказываю. Я никому не говорила о том периоде моей жизни, даже детям. Может, портрет этой грешной монахини напомнил мне о прошлом и уверил, что вы способны меня понять?

В тот день, когда я познакомилась со священником из мужского конвента и пела с ним в церкви дуэтом, начались мои душевные муки. Что-то сладостное, доселе неведомое, прошло по телу, как электрический ток, и не покидало меня после расставания с ним. Напротив, усилилось до безумия. Охватившие меня угрызения совести не погасили неопределенного желания, я даже с нетерпением ждала новой встречи, хоть и не знала, когда она состоится, ведь его конвент был в соседнем городе.

Ночи напролет я прибирала в алтаре, во всей капелле, чистила подсвечники, но не чувствовала облегчения, не обретала чистоты помыслов. Мне казалось, что всё вокруг, чего коснулась человеческая рука, особенно моя, грязно, осквернено, предвещает трагедию, твердит мне, что во всем – моя вина. Меня охватил ужас, началась депрессия. Я не могла петь перед людьми, кружилась голова. Однажды честные сестры нашли меня в тяжелейшем состоянии в капелле, у подножья статуи святой Девы Марии, и отвели к психиатру.

Я лежала в психиатрическом отделении католической больницы нашего ордена. Благодаря терапии и лекарствам я поняла, что болезненные симптомы были защитными реакциями. Душа моя грешила пробудившимся чувством к молодому человеку, а не была всецело устремлена к Иисусу, которому я обещала и обязалась служить. Что делать теперь, когда я все понимаю и ощущаю смятение? Как мне жить в мире, которого я не знаю и не готова узнать? – спрашивала я психиатра.

Ответ на мои муки вскоре дал сам молодой священник, когда услышал, что со мной происходит. Он понял, что и сам больше не готов служить Богу. Он был старше, умнее, у него было несколько дипломов. Мы оба покинули монастыри.

Мать рыдала, говорила, что я опозорила семью. Не пришла даже на наше венчание. Зато, к своей радости, я увидела на свадебном обеде настоятельницу конвента и главу священства нашей епархии.

Мой отец умер от цирроза печени. Я впервые столкнулась со смертью. Было тяжело, но веры я не утратила. Когда муж разбогател благодаря новым компьютерным технологиям, я смогла помочь вдовствующей матери. Я никогда не плакала из-за того, что не стала честной сестрой.