Дойна Галич-Барр - Колокола и ветер

И не раскаиваюсь в этом, хотя жизнь вне стен монастыря оказалась очень сложна. Под старость муж решил нас покинуть. Внезапно, без объяснений уехал в Париж, когда трое наших детей уже подросли. Попросил разрешения встречаться с ними. И встретился – в обществе какой-то женщины, как сказали мне дети, вернувшись после летних каникул, проведенных с ним. Я думала, что сойду с ума, что все это наказание Божье, что я грешница, заслужившая самое страшное наказание, даже смерть.

Пребывая в таком состоянии, я познакомилась в новой церкви, где молилась, с деликатной молодой женщиной. Мы стали добрыми подругами. Летом, когда дети уезжали навестить отца в Париж, я жила у нее. Она смотрела, как я пишу, утешала меня, а ее супруг нашел мне работу журналиста. Это было время, когда я читала разные книги, в том числе эротические. Хотела пережить все, что до сих пор было под запретом. Смотрела фильмы, о которых мне теперь стыдно вспомнить. В таком состоянии душевного упадка я и встретила Дельту.

Она на миг умолкла – миг длился как вечность. Мне казалось, я слышу, как бьется сердце моей новой знакомой. Ее лицо, на которое едва падал свет, излучало доброту и нежность. Я отложила альбом для рисования и карандаш, преданно глядя на нее. И подумала: несчастье не лишило ее красоты, ибо вера не покинула ее душу. Она была мне так близка, потому что была храбрей, чем я. Не погрузилась в сплин, который почти довел меня до безумия. Пока она смотрела в глаза истине, я пряталась от себя в заблуждениях. Сгущавшуюся тишину прервал ее голос, она словно знала, что этим защитит меня от воспоминаний, от вопросов, на которые все еще не было ответа.

– Я пришла на вашу выставку, чтобы написать статью для женского журнала, увидела портрет черной монахини и не могла его забыть. Возвращалась несколько раз. Я хотела купить эту картину, но для себя. А солгала, будто в подарок подруге. Мне было необходимо это лицо с картины… Она похожа на честных сестер из Африки, но меня смутил крест. В какой-то момент я заметила на кресте распятое тело женщины… В измученном лице грешницы я увидела свое, мне захотелось его удержать.

– Приезжайте в Италию, – сказала она сердечно, – познакомитесь и с моей подругой. Внешне – она типичная итальянка. Имя Дезидерата – Желанная – дали ей приемные родители. Они долго ждали, когда им представится возможность удочерить девочку. Мое имя Магдалина, а все зовут меня Марго, вы уже знаете.

– Марго, если снова приедете в Америку, позвоните мне, – сказала я.

Я не хотела, чтоб эта встреча была последней. Мне хотелось увидеть ее, а ей – меня.

Договорились, что будем переписываться. Она обещала послать мне статью о выставке.

Впервые мне захотелось, чтоб у меня была подруга. В ней чувствовалась печаль, но и сила. Она выглядела женщиной умной, образованной. Работала, сама воспитывала детей. Это наверняка было нелегко. В ней были основательность и надежность – качества, в которых я так нуждалась и с которыми впервые столкнулась именно сейчас, здесь, на выставке. Она была нежна и красива, как мои ангелы, которых я писала, вспоминая лица детей Эфиопии.

Моя врачебная практика частично была связана с детьми, которые страдали неизлечимой формой рака. Они ожидали смерти. Это было специальное отделение, где медицинский персонал готовил их к уходу из жизни и лекарствами облегчал страдания. «Не умирать от боли» – таков был девиз программы. Введение наркотиков было ее элементом. Семьи получали индивидуальную и групповую терапевтическую поддержку. Важнее всего была групповая терапия. Присутствующие утешали друг друга, рассказывали о своих детях, пытаясь вместе ослабить боль надвигавшейся утраты. Даже когда смертельная болезнь была скоротечна, безутешное горе становилось угрожающим стрессом для большинства родителей. Неизбежная трагедия влекла за собой еще одну беду: год терапии в ряде случаев стоил очень дорого. В команде были сотрудники, помогавшие семьям больных решить и эту проблему.

Родители и маленькие пациенты просили, чтобы я писала их портреты. Это еще больше сближало меня с детьми. Это были дети с окончательными летальными диагнозами, в преддверии смерти. Почти все умирали в течение трех месяцев. Я спешила, а смерть опережала движения моей руки по холсту. Все матери хотели, чтоб у них остался портрет ребенка на память. А некоторые хотели и сами присутствовать на портрете. А эти маленькие ангелы позировали так, словно собирались жить вечно. Может быть, увидев себя на холсте, они переставали видеть смерть.

Дети привыкли к тому, что у них нет волос. Одевались так, словно каждый день им предстояли концерты и вечера. К ним приезжали известные спортсмены и актеры, выполняли их предсмертные желания. Ребятишкам устраивали и экскурсии, которые до болезни родители не могли им предложить. Целыми днями они обсуждали приятные события, словно хотели сохранить эту радость на всю жизнь. Я не слышала их плача, не видела страха перед болезнью, которая с каждой секундой отнимала у них силы. Я не могу описать реакции детей, которые знают, что приближается конец. Они были набожней, чем другие дети, хотели разговаривать со своими единоверцами. Возможно, болезнь подготовила их к этому. Я скрывала слезы – мне было стыдно, что дети принимают смерть как нормальное явление.

Обритые наголо, поначалу все они казались мне похожими друг на друга. Некоторые носили платки в виде тюрбанов и этим напоминали детей Эфиопии. Они верили в ангелов, у каждого ребенка был свой ангел. Не говорили о смерти, не обнаруживали усиливающейся депрессии. Утешали родителей и нас, тех, кто ухаживал за ними. Выглядели улыбчивыми и счастливыми. Смотрели по телевизору свои любимые программы. Спортсмены и кинозвезды оставляли им на память автографы. Им мал о было нужно для счастья. До самого конца всюду слышался их смех. Улыбка была у них на устах, когда они, получив укол морфия, покидали этот мир. Горько, когда ты, врач, поутру видишь пустую кровать и знаешь, что скоро ее займет еще одно юное живое существо, обреченное на смерть.

Я научилась у них трезво воспринимать болезнь и смерть, не пугаться, ибо и у меня есть свой ангел из детской мечты.

Однажды вечером у меня нарушилось ощущение времени. Еще один ребенок умер, я была эмоционально переутомлена и заснула. Не знаю, сколько я спала. Когда проснулась, было мало света – не то сумерки, не то ранняя заря. Я не понимала, где нахожусь. Начала писать, спеша окончить портрет умершего ребенка, и посмотрела на часы. Десять, но вокруг темно. Меня охватил дотоле неведомый страх. Где солнце, где свет? – спрашивала я в тревоге. Или это конец света, пришла смерть? Всё во мраке! Зазвонил телефон. Мать ребенка благодарила меня, что я облегчила последние дни ее сыну.