Владимир Минач - Избранное

Да только одолела. Об этом-то и хочу рассказать.

Случилось все в пору молотьбы. Урожай в тот год выдался богатый, красавица-пшеничка поднялась — такой и не упомню. Только-только кончилась война, народ еще голодал. Вот мы и радовались: эх, думаем, кстати сейчас людям такой урожай! А больше всех радовался хозяин, отец нынешнего. Ночи напролет просиживал в горнице, доход подсчитывал. Свет из его окна на двор падал, и мы, когда шли к молотилкам, старались держаться подальше от этого света, — как бы хозяин не заметил. Потому как был он строгий, суровый. По-человечески с тобой не поговорит, все рычит, словно выгнанный из логова зверь. Богатство-то свое он на войне нажил, обманом да жестокосердием, а коли приходилось крону из рук выпустить, от злости у него жилы на шее вздувались.

Ну вот, собрались мы раз утречком на работу. Еще тьма на дворе, а все батраки уж на ногах — такой у нашего хозяина был заведен порядок. Марка месила тесто. Вдруг схватилась рукой за голову, а другой — за стол, чтобы не упасть. Я ковырялся в углу, столярничал; каждое утро работал, готовил колыбель нашему будущему сынку. Глянул на Марку — как лист белая. Кольнуло меня в сердце, с места двинуться не могу. Только и выговорил:

— Что с тобой, Марка?

А она прикусила губу, глаза закрыла. Потом глубоко вздохнула — это уже к ней жизнь возвращалась.

— Сам знаешь, что со мной… — говорит. И опять стала месить.

Я и вправду знал, что с ней. Мы ждали сына, он должен был родиться месяца через два. Откуда нам было знать, что родится сын? Да так, знали — и все. Он жил с нами задолго до появления на свет, даже имя мы ему дали — Ондрик, в честь дедушки. Право же, все для него было приготовлено, ждали его, словно короля. А уж как мы его любили, нашего Ондрика, нашего первенца!

Вот и говорю я ей:

— Марка… не след тебе на работу идти, раз нехорошо тебе…

Она улыбнулась, голову вскинула; волосы у нее были повязаны цветастым платком, чтобы не падали в тесто.

— Да это так, пустяки; я уже совсем здорова. Сам знаешь, Янко, нам теперь столько всего понадобится. Ведь родится Ондрик. Разве можно встретить его с пустыми руками?

Вот какая была у меня жена! Янко меня называла… Что правда, то правда, теперь, думаю, нам всего понадобится больше. Да еще я вспомнил, как хозяин угрожал: кто не отработает молотьбу, получит только четверть платы! Тогда он мог делать с нами что хотел, не было у нас нигде защиты, а сами мы еще не знали, где ее искать.

И пошли мы на работу, держась подальше от света из хозяйского окна… Подходим к молотилкам. А там уже распоряжается молодой хозяин, вот этот самый, что сидит теперь перед нами, — он распределял работу. Марку, как всегда, поставил на молотилку, — снопы разрезать, а меня — к мешкам. Таскать их приходилось довольно далеко — к амбарам. Мешки тяжелые, да мне в ту пору все было нипочем! Силушка по жилушкам разгуливала, работник считался первостатейный. Вскину два мешка на плечи и шагаю, еще и посвистываю. Не думайте, что хвастаюсь, спросите хоть кого из нашей деревни, всякий вам скажет. Я ведь и теперь в работе не последний.

Таскаем мешки, таскаем, а время уж к десяти клонится. И всякий раз, как подхожу к молотилке, отыскиваю глазами жену. Марка работает, как обычно: повернется, поднимет сноп, быстро и ловко его разрежет. Да еще успевает глянуть на меня и улыбнуться. Все идет, как заведено, но во мне растет какое-то беспокойство; я ношу мешки быстрее, дольше стараюсь побыть у молотилки. Сам над собой посмеиваюсь, отгоняю страхи, но никак не могу отогнать.

Наконец, иду к молодому хозяину. Он стоит у весов, записывает что-то в книжечку. Низко кланяюсь ему — у нас тогда была привычка кланяться богатым хозяевам, как в былые времена поджупанам: [1] Поджупан (словацк.) — помощник начальника жупы, административной единицы в старой Словакии.

— Пан Мишинка… — молодого хозяина мы звали паном Мишинкой, ведь он был образованный, как раз вернулся после ученья; к старому-то мы обращались попросту — «хозяин». — Пан Мишинка, — говорю, — уж будьте так добры, пошлите Марку, мою жену, на полову. Вы же знаете, она в положении, на этакой высотище с ней, не ровен час, что-нибудь случится.

Он только глянул на меня из-под очков и продолжает записывать.

— Пан Мишинка… — начинаю сызнова. Тут он вдруг набросился на меня, взревел совсем, как его отец:

— Что стоите?! Думаете, я вам даром платить буду? Или, может, вместо меня решили распоряжаться?

Злость меня взяла, да что я мог поделать?

Позавтракали мы наспех, на ходу. Я едва успел перекинуться с Маркой парой слов.

— Коли станет плохо, — говорю, — плюй на все, иди домой…

Она улыбается этак ободряюще.

— С чего это мне вдруг станет плохо? Ради бога, не терзайся ты из-за меня…

Я готов был обнять ее за эти слова, за улыбку. Чуял ведь, что она только успокаивает. Но на людях обниматься не принято — так уж заведено, хоть и не пойму, отчего…

Взялся я за дело. Таскаю мешки, а на сердце тяжесть. Подхожу раз с пустыми мешками к молотилке — и в глазах потемнело. Молотилка работает вхолостую, в спешке ее забыли остановить. Внизу лежит моя Марка — а вокруг люди. Я не вижу ее, но знаю — она это. Передо мной расступились, и я увидел ее. Лежит неживая, белая, глаза закрыты. Кто-то говорит: «Дышит… только очень слабо…» — а я и слышу и не слышу… Думаю о Марке и об Ондрике, который должен был появиться на свет. Стискиваю кулаки, так что суставы хрустят. В душу мою входит что-то страшное… горе, тоска, бессильная злоба.

И тут слышу за спиной скрипучий голос пана Мишинки, того, что теперь перед судом:

— Унести… и все по местам! Все по местам! Слышите?

Оборачиваюсь — и вот мы стоим лицом к лицу. Пан Мишинка и я. Он хотел еще что-то крикнуть, да… увидел меня и осекся, словно испугался чего. И правда, было чего испугаться, вид у меня тогда, наверно, был страшный.

Подхожу к нему — он отступает. Смотрит на меня и отступает медленно, точно все еще не верит. Мне даже показалось, будто он недоверчиво качает головой. А я все ближе к нему. И с каждым шагом все крепче сжимаю кулаки — ярость растет. Люди смотрят на нас, никто не шелохнется.

Пан Мишинка уперся спиной в борт молотилки. Стоит там, замер, таращит на меня глаза. Я делаю еще шаг… и еще один. А потом размахнулся и со всей силы трахнул его по голове. В последнюю секунду он успел прикрыться руками — иначе бы крышка ему.

Вот как… Арестовали меня в тот же день. А Марка померла еще по дороге в больницу.

Меня осудили на год — за нанесение телесного увечья. Через год я вернулся и нашел пустую, холодную халупу. И могилу на кладбище, могила уже заросла, некому было за ней ухаживать. А я остался жить, да только как я жил?

Прошу у вас прощения, славный суд, и у вас, люди божьи, за мой длинный рассказ.