Владимир Минач - Избранное

Фридолинство, правда, известно и в других областях жизни. И причина, которая позволяет ему крепнуть и расцветать, известна и точно определена.

Имя ей — мещанство.

Если критика хочет стать серьезной, ответственной силой культурной революции, она должна с поднятым забралом выступать, прежде всего, против мещанства. В своем ближайшем окружении.

Иногда критика похожа на пустыню. И даже не на пустыню, — в пустыне встречаются оазисы, верблюды и песчаные дюны, свои солончаковые озера, блестящие в солнечных лучах. Критика напоминает, скорее, поверхность Мертвого моря темной безветренной ночью: что-то огромное и, если так можно выразиться, пустынно тоскливое. Внешне в такой критике все в порядке: есть там и знакомые, понятные слова, и грамматически правильный порядок слов, и запятые, где полагается, и даже кажется, что она вот-вот что-то скажет. Но, в конце концов, она все-таки ничего не говорит; читатель чувствует, будто его накормили прессованным сеном. Исследователь литературы Иржи Гаек уже написал об этом — нашей критике не так не хватает правильных мыслей, как мыслей вообще. Убийственная скука подавляющей части ежедневной критической продукции объясняется именно этим недостатком. Я говорю «убийственная скука», а мог бы сказать «вдвойне убийственная»: она уничтожает не только критику, но и саму литературу, отталкивает читателя и умерщвляет всякое движение.

И что еще хуже, эта бездумность становится какой-то нормой, почти привычкой, «глубоким сном застывших суждений»: а зачем нужны какие-либо идеи? Удобно жить и без идей, точнее, именно без идей и можно жить удобно. Из критика получается ремесленник. У нас уже многие выучились на критиков, у них есть дипломы, мастерские, и они заняты своим ремеслом. Им даже в голову не приходит, что критиком человек становится, что он должен обладать чем-то большим, чем склонностью к литературе, что он должен обладать страстным чувством совместной ответственности, и для него литература должна быть всем, целью жизни и самой жизнью. Подсказчиков у нас достаточно. Нам нужны бойцы.

В теории меня злит больше всего то, что ее нельзя недооценивать. Ее появление неизбежно; и мы страстно его ожидаем. В теории есть что-то от мессии, о ней говорится много и всегда в том смысле, что она должна явиться. И так как о ней говорится, прежде всего, в том смысле, что ее пока нет и она лишь должна появиться, то о ней говорят очень много — и наша известная дискуссия о критике [18] Конференция о художественной критике в Праге (1961 г.). была разжижена таким бесплодным теоретизированием о теории. (Что она появится, должна появиться.) Не знаю, как представляют себе возникновение марксистской теории искусства, но я знаю, как она не возникнет: она не возникнет ни мессианским путем — позвольте тут прибегнуть к поэтической цитате — «о, небеса, росу пошлите!», ни в головах очень мудрых людей из какого-нибудь института, где сядут и выдумают ее. Она возникнет, как известно, только из практики, только путем обобщения практики. Это действительно порочный круг: критики, вздыхая по целостной теории, утверждают, что без нее критика не может подняться на должную высоту, а целостная теория нарождается медленно и трудно как раз потому, что повседневной критике не хватает обобщающих мыслей. Словом, тот, кто ищет отговорку, тот наверняка ее найдет.

Мне кажется, что дискуссия о критике была слишком отвлеченной. Она мало учитывала будни критики. Она ставила высокие цели, но обходила иногда убогие условия, в которых критика должна работать. Она обошла молчанием одно непременное требование, каким бы парадоксальным оно ни казалось: разумеется, профессиональный и иной уровень повседневной критики должен быть более высоким, чем сейчас, но вместе с тем критике необходимо быть гораздо более массовой, и в этом отношении ей надлежит опережать литературу, она не имеет права отставать от нее так сильно, как это происходит сегодня.

Чтобы это стало реальностью — я повторяю снова и снова, — нужны благоприятные условия. В дискуссии не раз говорилось о характере, о том, что критик должен был бы быть нравственно велик. Но ведь нравственное величие — это не какая-то отвлеченная категория: достижения тут зависят от конкретных жизненных условий. В настоящее время между литературой и критикой словно подписано дворцовое перемирие: кто его нарушит, тот впадет в немилость. Однако в условиях дворцового перемирия не вырастает критическая личность. Для этого, сказал бы я, атмосфера недостаточно нравственна.

Есть у нас и критика, которая похожа на критику. Которая знает, что борьба за социалистическое искусство предполагает известную смелость и независимость мысли. И мужественное сердце. И яростное сопротивление посредственности. И… но тут я должен остановиться, чтобы не впасть в благонамеренность.

1961

Перевод А. Косорукова.

В последнее время много спорят о возможностях реализма в изображении современной действительности. Как вы расцениваете соотношение между изобразительными возможностями реалистического метода и современным познанием действительности и в чем, по-вашему, состоит ограниченность и возможности этого метода?

Слова служат инструментом взаимопонимания; и по этой причине нередко являются источником недоразумений. Такие слова, как «реализм» и «метод», всегда интерпретируют. И, конечно, всегда по-разному: существует столько же интерпретаций этих слов, сколько интерпретаторов. Я не люблю слово «метод», по крайней мере, в данном контексте. Оно звучит жестко, жестко устанавливает границы, которые уместны в философии, науке и технике, но неприемлемы для искусства. Одной из причин схематизма было господство «метода» в эстетике и художественной практике. Пределы, в которых искусство могло существовать в строгом соответствии методу, были пределами тюремной камеры.

Реализм, по-моему, имеет наибольший смысл скорее в сфере гносеологии, чем поэтики. Это отношение к миру, подход к действительности, прежде всего это. Как только он пытается стать чем-то большим и чем-то иным — например, методом изображения, — так тут же возникает опасность канонизации, предписаний, мертвой, окаменелой схемы. А любая канонизация в искусстве (да и в жизни) враждебна движению и развитию.

Я допускаю, что это слишком широкое понимание реализма. Но я не хочу определять реализм; полагаю, что его скорее следует высвободить из скорлупы дефиниций. Дискутировать о границах реализма мало проку: реализм метаморфичен. Он не беспределен, но он обладает безграничными возможностями воспринимать, находиться в движении, развиваться от простейшего к самому сложному: границы реализма подвижны.