Владимир Минач - Избранное

Я не настолько наивен, чтобы вообще исключать литературные влияния. Я знаю, что в этом смысле литература обладает очень чувствительным осязанием. Осязать, а не рядиться в чужое платье.

Какие наиболее значительные с точки зрения развития словацкой литературы линии были прерваны вследствие культа личности?

Словацкая литературная критика и теория — и не только молодая и не запятнавшая себя, а и та, которая как раз совершила «паломничество из Эфеса в Дамаск» («Обращение Павла», как выразился поэт Андрей Плавка), над, под и прямо в самом тексте призывает к переоценке литературы межвоенного периода. Хоть бы поскорей начинали! Пока налицо лишь первые неумелые шаги. Предполагаю, переоценка литературы межвоенного двадцатилетия будет проведена столь радикально, что с исторической карты исчезнет реалистическая литература. Чтобы немного погодя вновь было к чему призывать.

Мне приходилось читать, что от этой переоценки ожидается мощный импульс для новой литературы. Сомневаюсь, что так будет. Если иметь в виду прозу, то лишь в отдельных случаях (Й.-Ц. Гронский [21] Гронский Йозеф Цигер (1896—1962) — словацкий писатель, эмигрировавший из Чехословакии после 1945 г. ) можно ожидать подлинного воскрешения; в прочих это будет эксгумация трупов.

В ряде отношений «значительные для развития литературы линии» были действительно прерваны: но лишь в одном — трагически. Я имею в виду известную историю с «Давом» [22] «Дав» («Толпа», 1924—1937) — общественно-литературный марксистский журнал, вокруг которого группировалась словацкая художественная интеллигенция революционного и социалистического направления («дависты»). Некоторые ведущие деятели этой группы (Новомеский, Клементис) в 1951 г. были репрессированы. . Она тем более трагична, что в данном случае речь идет не только и даже не в первую очередь о литературных традициях, а о традициях культурно-политических, об исторической преемственности прогрессивной словацкой интеллигенции, которая была оборвана на самой середине.

1964

Перевод И. Богдановой.

Всякий раз, когда я разговариваю с теоретиками искусства, меня не покидает ощущение, будто они снисходительно посмеиваются: что, дескать, с него возьмешь, он всего лишь практик. То есть взрослый ребенок, который имеет право на глупости. Человек, делающий литературу, следовательно, не разбирающийся в ее сути. Некогда было в Братиславе кафе, где собирались глухонемые шахматисты. Кто случайно заходил туда, попадал в особый мир, в мир жестов, в мир необыкновенной тишины, полной непостижимого значения. Среди теоретиков я чувствую себя как среди глухонемых. У них свой язык жестов; это религиозная секта с особым обрядовым языком. Есть среди них, несомненно, хорошие и солидные люди; есть даже такие, которые чувствуют искусство непосредственно, лично. Но как только они начинают размышлять о нем на публике, тотчас утрачивают способность непосредственного восприятия. Тогда им важно уже не искусство, им важна система, в которую надо его втиснуть. Тиски системы — как объятия «железной девы», легендарной Альжбеты Батори [23] Венгерская графиня, по преданию, тайно умерщвлявшая девушек, чтобы принимать ванны из их крови, что якобы придает коже особую красоту. Изобличенная в убийствах, она была брошена в тюрьму и умерла в 1614 году. . Мертвые девушки! Бедное искусство! Теоретик, возможно, оживает, соприкасаясь с искусством; но искусство в его руках умирает. Разные бездарные посредники, жалкие рецензентики снова и снова своей кондиционной жвачкой потворствуют железным объятиям системы. К счастью, на этом не кончается: мертвые девушки восстают из мертвых — если они когда-либо были живыми. Я вовсе не хочу сказать, что практика искусства — занятие ангелов, теория же — от дьявола. Хочу лишь обратить внимание на основной парадокс. Теория не может жить без системы: строгая система — необходимое условие ее существования. Но искусство — это то, что вырывается из-под власти системы; что отрицает ее; отрицает не только конкретную систему, но самое возможность системы; искусство есть как раз то, что вновь и вновь, в каждом отдельном случае, строит новые закономерности. Боюсь, что искусство, отвечающее строгим рамкам системы — не настоящее искусство: это лишь решенный кроссворд. Итак, теория искусства висит в воздухе, это в известной степени самодовлеющее установление. Публике она недоступна. Художники ее побаиваются и изрядно презирают, а главное, она им не нужна. Им всегда хочется сказать: что с него взять, он всего лишь теоретик.

Правда, чистые теоретики у нас встречаются редко: вот одно из немногих преимуществ малого народа. Есть, однако, теоретизирующие критики. Они отличаются тем, что хотят выделиться из толпы прочих рецензентов: odi profanum! [24] Отыдите, непосвященные! (лат.) Они желают иметь собственные системы, собственные школы, собственных учеников. Если им не хватает собственных мыслей — обычно так и бывает, — они повторяют чужие. Возводят свои теоретические дворцы, которые на деле оказываются собачьими будками. Цепи, на которых они держат нескольких своих любимцев — воображаемые. Школа хороша для школяров: подлинный художник рвет цепи, опрокидывает школу, даже ту, из которой вышел сам. Нет последовательных импрессионистов — они существуют только в теории. На самом деле импрессионисты интенсивнее всего ощущали как раз то, что отличало их друг от друга; исходя из общего, они в своих творениях стремились стать неповторимо индивидуальными. Обобщение, система возникают только как следствие художественной практики; новая практика опровергает старую систему и дает простор новому толкованию. Практика лежит — должна лежать — в самом истоке. Если дело обстоит иначе — горе практике! Искусство неотделимо от жизни, неотделимо от движения; оно само — движение. Как хорошо, что это так! У него лишь один общий закон: оно не выносит методику системы.

Но все же: что, если наши теоретизирующие критики дают нам совершенно надежный и верный ключ к вратам искусства? Ни в жизни, ни в искусстве нельзя упускать представившуюся возможность; мы знаем — возможности никогда не повторяются полностью.

Что же делается за теоретическими кулисами и перед ними? Что нам предлагают? Теоретик-практик говорит: «Зондировать глубины». Рецензент дополняет его: «Зондировать глубины современной души». А теоретик-критик, или критик-теоретик, требует: «Обнажать живое ядро человеческого бытия». Как видим, в нашем теоретическом микромире мода на большие слова. Я имею в виду, естественно, слова пустые. Конечно, эти старо-новые слова звучат торжественнее и даже человечнее, чем звучали пустые слова несколько лет назад. (Вспомните: «социальный контекст» и тому подобное.) Но это еще вовсе не значит, что они менее пусты. Пустота остается пустотой, будь она «человечной» или «догматичной». «Обнажать живое ядро человеческого бытия» — великолепная программа… для биологии. В искусстве же это весьма затасканная фраза. А «зондировать глубины»! Ах, глубже, еще глубже! Но если кто и спустился низко, скажем, к самой коже, к нутру, к половым органам, к началам и первичным восприятиям человека, к примитивным ассоциациям, — это еще вовсе не значит, что он глубок. Напротив, при такого рода погружении в глубины мы слишком часто находим множество тягостно мелких мест.