Владимир Минач - Избранное

Итак, сюжет перестает быть самостоятельным элементом, он становится символом, инструментом для выражения единственной навязчивой идеи, которая часто смахивает на одержимость. «Чума» Камю — типичный пример философского эссе, распятого на кресте романного сюжета. (До него это сделал уже Вольтер, в «Кандиде», к примеру. Но это и не выдавали за то, чем оно не было — за великое эпическое искусство.) Объективный мир тут пропадает, он существует лишь как вспомогательный символ. Все подчинено программному тезису, а под таким бременем эпика умирает. Что же, значит, конец большого буржуазного романа?

Он как будто и впрямь уходит: с крупномасштабным эпиком Хемингуэем, для которого сюжет — ядро и смысл; с Дос Пассосом и его резкой, нервной эпикой большого города; с темным, почти мистическим сюжетом Фолкнера и великой рекой Томаса Вулфа; с широкими картинами мира Голсуорси и Роже Мартен дю Гара, с тихой вдумчивой эпикой Ибаньеса и стихийной, суровой — Гамсуна, с Томасом Манном, Фалладой и Фейхтвангером… Как будто все умирает или в лучшем случае доживает свой век, доживает главным образом в англосаксонской прозе. Но где взять сюжет, не воруя? Откуда возьмешь его в неустойчивом обществе, которое само уже потеряло нить своего сюжета? Как не повторяться в обществе, которое повторяет себя? Невозможность потрясти устоявшийся порядок, устоявшиеся отношения, четкие классовые границы, в которых исправляются уже только мелочи, означает невозможность взлета и падения отдельного человека, невозможность социального сюжета. И вот остаются лишь два рода сюжетов: он и она (или он и он, она и она и т. д.) — и сыщик с преступником. В обоих случаях все уже сказано, тут не скажешь ничего нового. Поскольку объективная действительность не поставляет достаточного материала для сюжета, проза пренебрегает ею и обращается к внутреннему миру. Но и там нет неисследованных областей; после Достоевского в этом виде прозы не много нового сказано о человеке. Новы только нетерпимая односторонность, полное пренебрежение как единственный источник. Интроспекция, изнеженность второразрядной романтики, слюнявые сплетни о человеке. «Participation mystique» [39] «Мистические выдумки» (фр.) . , симпатичные у детей и у примитивов, но смешные у взрослых, разумных существ. В пренебрежении объективным миром заключено и пренебрежение обществом, то есть буржуазным обществом. Однако пример битников и прочих «сердитых» показывает, что мы имеем дело скорее с романтической позой, с кокетством, чем с настоящим протестом. По большей части это — истории озорных детишек, которые со временем исправляются: то есть научаются подписывать чеки. Кризис сюжета существует в новейшей буржуазной эпике; это, конечно, повлияет и на судьбы романа как жанра. Более того, кризис эпики проявляется уже даже и в столь чисто эпическом искусстве, как кинематография. Уже и там некоторые эксперименты доводят до парадокса: сюжет — это то, что не произошло. Или: сюжет — в том, что ничего не происходит.

Однако порой что-то да происходит: например, война. Это всегда подстегивает эпику; но какой ценой!

Эпике необходим сюжет; сюжету необходимо социальное движение; социальному движению нужно пространство, на котором оно осуществляется. Пространство даже в географическом смысле: обратите внимание, большая эпика всегда рождалась в странах с большим пространством, в странах, завоевывавших или открывавших новые земли, или в малых странах, но с самым безбрежным пространством — морем. Движение в географическом смысле — одно из двигателей эпики; экзотика — ее драгоценная приправа. Мелвилл и Лондон, Конрад и Грин; но и молодые советские прозаики, отправляющиеся за Полярный круг и в Сибирь, а то и просто в Калугу и Тамбов: эпика несет в себе страсть к открытиям, мечту о новом.

Современный образ жизни сузил пространство, которое еще можно открыть; собственно, его уже нет на нашей планете: в конце каждого маршрута открывателя ждет туристическое бюро. Возможность открывать существует только вне планеты — туда и устремилась научная фантастика. Однако это не настоящая область эпики: царство ее было и остается на земле. И вот осталась у нее одна возможность: область человеческих отношений, их динамика, их непостоянство, их сочетания. Пока будет человек жаждать перемен, пока будет он их осуществлять, эпике обеспечено пространство для открытий. Другими словами — пока жив человек.

Вот мы и подошли к концу, вернее, к началу; вообще-то все сказанное — не совсем истина, а только кружение вокруг нее: истиной владеют одни безумцы да дети. Меньше всего хотел бы я быть пророком и законодателем. Сомневаюсь, значит существую; существую, потому что ищу. Никакого более человеческого — и более коммунистического — определения я не в силах придумать. Это я говорю для тех, кто подозревает меня во всяческих грехах.

Я хотел здесь высказать только свое личное убеждение — вправе ли я покушаться на иное? Свое личное убеждение, что выгоды, предлагаемые современным искусством, его «романтическим» и «натуралистическим» подобием, в аспекте исторических взаимосвязей весьма проблематичны; что там, где исчезает мир объективных отношений, исчезает и искусство; что тотальный пессимизм освобождает нас не только от нравственных критериев (добро и зло, убийца и жертва, дети в газовых камерах и палач — все это живет в нравственно индифферентной атмосфере), но и от самих человеческих ценностей; что антирационализм современного искусства имеет рациональные, то есть исторические, корни; словом, что та форма современного искусства, которая так привлекает наших молодых, — не постоянный удел современного человека, а лишь его временное оскудение.

И далее: что во всем этом нет ничего абсолютно нового, что это лишь повторение на более высоком витка спирали. Что, например, так называемые «сардонические реалисты», для которых страшнее всего были предопределенность и рок, жили в старозаветных храмах и в римских термах; что отрицатели объективного мира, обычно именуемые идеалистами, появляются на подмостках цивилизации с определенной периодичностью; что искусство, чем бы оно ни прикидывалось — всегда составная часть и очередной шаг в развитии традиции; что, как ни странны, как ни случайны повороты современного искусства, как ни многочисленны субъективные случайности, влияющие на его развитие, их совокупность объяснима и почти закономерна; что, к примеру, нынешние паломничества наимодернейших американцев на Восток, их экспедиции за гашишем и дзэн-буддизмом (чаще именно за гашишем) — всего лишь бледный отсвет устремлений романтиков.

Что задолго до Кафки был Жан-Жак Руссо, было его исступленное и пророческое восклицание: «Вот я, один на свете, нет брата, соседа, друга, нет общества вне меня!» Интроспекция, граничащая с безумием; безумие, обусловленное действительностью: все это полными горстями уже поставляли романтики.