Владимир Минач - Избранное

Идея всеобщей опасности и коллективной защиты культуры начала действовать, и по мере того, как фашизм распространялся по европейским странам, она немедленно становилась реальным фактом.

Разрушительные силы были монолитны, как может быть монолитна сталь; они были одеты в броню, они маршировали. А культура — обратимся, однако, ближе к нашей теме, к литературе, — литература находилась в состоянии раздробленности и даже распрей. В ней обреталось множество школ и всякого сброда, национальных и классовых предрассудков и антагонизмов, она была обусловлена социальными обстоятельствами, ограничена местными традициями, заключена в казематы моды — сколько же их было и как эфемерны они были!

«Куст одинок, и человек одинок», — написал когда-то Герман Гессе: все были одиноки. В канун всемирного потопа одиночество буржуазного писателя достигло своей наибольшей полноты. Это одиночество не было желанным: буржуазия устраивает подобный плен одиночества если не мудро, то изощренно, утверждая, что именно в камере одиночества и состоит суть свободы. Только бы подальше от действительности, только бы подальше от неразрешимых противоречий буржуазного общества: священнодействуйте, сколько угодно. Надо отрешиться от всяких порочных связей, надо отделиться и уйти в себя: герметизируйтесь. От всего, что соприкасается с действительностью, попахивает человечьим духом; этот дух опасен для систематической лжи о свободе.

Положение буржуазных писателей перед лицом надвигающейся гибели европейского мира и европейской культуры представлялось безнадежным: ни дать ни взять Götterdämmerung, настоящие сумерки богов. Не было надежды, не было общей идеи, не было общей цели. Историческая заслуга, историческое значение левых интеллектуалов и коммунистов состоит в том, что они высоко взметнули — я не могу выразиться иначе — знамя единства, знамя сплоченного отпора, сплоченной борьбы против фашизма. «Знамя всего прекрасней тогда, когда оно развевается на ветру», — написал по этому поводу датский писатель Серенсен.

Ясно, что единство возникло не в одно мгновение, оно не родилось, но зарождалось. Сплочение — процесс, который осуществляется не по приказу, а по необходимости и по идейным соображениям. По необходимости, поскольку речь шла о самой жизни, в том числе о существовании культуры и литературы. И по идейным соображениям, можно сказать, по пророческим идейным соображениям, семена которых посеяли величайшие продолжатели европейских традиций гуманизма, какими были Максим Горький и Ромен Роллан. Биохимики со всей несомненностью установили, что семя может прорасти даже через несколько тысячелетий; идея появляется и воплощается в жизнь, когда этого требует историческая необходимость.

Единство не есть однозначность. Оно определяется временем и пространством, экономическими и социальными факторами, общей духовной атмосферой; все это в Европе различно: следовательно, это было единство в многообразии.

Если взять категории времени и пространства, то приходится вспомнить времена белой контрреволюции, время еще до «классического» фашизма; и тогда нельзя не назвать таких имен, как Стоянов, Младен Исаев, а в первую очередь — Вапцаров; или же таких, как Дёрдь Лукач и Бела Балаж; или Грамши; если же вспомнить такое совершенно исключительное пространство и исключительное время, которое называется Испания, нам приходит на память имя Лорка.

Единство антифашистской литературы складывалось в многообразии и держалось на многообразии. Диапазон единства был обширный: оно простиралось от престарелого идеалиста Бенедетто Кроче до вечно молодого коммуниста Юлиуса Фучика. Различия и разногласия внутри этого единства составляют его неотъемлемое свойство: можно сказать, что — особенно вначале — все сходились больше на отрицании, скорее на осознании угрозы, чем на позитивной идее, на мысли о будущем.

Антифашистская литература почти адекватно отражает антифашистскую политику. Как антифашистский политический фронт включал в себя все и вся, от потерпевших неудачу буржуазных партий до коммунистов, так и антифашистский литературный фронт развивался в тех же самых контурах. Но кроме того и сверх того здесь существовало и одно отличие: эмиграция в прямом смысле и эмиграция внутренняя. Вспомним имена только немецких писателей-эмигрантов — Томас и Генрих Манны, Роберт Музиль, Герман Брох, Бруно Франк, Анна Зегерс, Бертольт Брехт, Иоганнес Р. Бехер, Людвиг Ренн; эти имена во многом определяли идейно-художественный профиль европейской и мировой литературы в то время. В сравнении с такими личностями немецкая внутренняя эмиграция может показаться малозначащей. Но это не совсем так: внутренняя эмиграция выполняла свои незаменимые функции.

Итак, время и пространство убедительно свидетельствуют об исходных различиях. Эти различия обнаруживаются еще отчетливее при анализе идеологических, политических, классовых позиций. Традиционные пацифисты, стоящие на позициях по-своему обработанного христианства, осмысляют мир в рамках своих категорий, например, в категориях вины и возмездия. Им надо коснуться перстом отверстой раны, прежде чем они отважатся воскликнуть, подобно Эугенио Мортале: «Более нет невиновных». Один из писателей немецкой внутренней эмиграции, Отто фон Таубе, пожалуй, точнее всех выразил чувства этого течения: «Пускай мы жертвы, но не безумные палачи!»

Наверное, в этом содержится сознание морального превосходства. Подобное моральное и вдобавок лирическое превосходство наверняка присутствует и в стихах словацкого поэта Яна Смрека:

Наверное, это тоже протест. Это протест, заключающийся в том, чтобы полностью отдаться на волю истории, протест, из которого не следует, что надо действовать: все спроецировано вовнутрь, в сферу личной совести и морали.

Однако — если процитировать стихи примерно того же времени, но из другого пространства — «кто промешкает ударить, от удара сам падет». И, добавлю, кто медлит действовать, тот попадает под колеса истории.

Это сознание необходимости действия, упорное стремление к действию, отождествление литературы с действием свойственно прежде всего интеллектуалам — коммунистам. У Вапцарова и Фучика, у Элюара и Радноти литература и действие замешены в одном котле, сделаны из одного теста. Жизнь, литература, действие — все это у них неразделимо и все исполнено стремления разрубить безрассудный узел истории. Эта тяга к действию проистекает от понимания взаимосвязей, от постижения исторических закономерностей, от совершенно определенного чувства принадлежности к большому коллективу. Вот что говорит Вапцаров: