Вдребезги

Долгое время я училась слушать и слышать все звуки, издаваемые теперь как будто новой для меня вселенной, при этом сохраняя внешнюю отрешенность. И вскоре я ощутила некое движение внутри, порыв, я не знаю, как объяснить тебе это, Борис… Внутри меня снова зародилась жизнь, мысли закипели, я поняла, где я и что со мной произошло.

Ненависть стальной хваткой сдавила мне горло. Это было первое осознанное чувство, которое я испытала в больнице. Ненависть, ярость, бешеная злость – именно они спасли меня, Борис. Я снова стала собой.

Есть люди, которые все равно уйдут, мнимые друзья, – при малейшем приближении шторма, даже не разобравшись, не выяснив, настигнет ли их этот шторм, они исчезают. Не стоит их удерживать, не стоит на них рассчитывать. Я давно научилась распознавать их, знаешь. Отец заставил меня запомнить первое правило бизнеса: не доверяй! Поэтому у меня нет друзей, а тем, кто испугался стихий, я всегда желала попутного ветра. И когда наступало ясное, солнечное утро, никогда, никогда не впускала их обратно в свой не боящийся никаких стихий дом.

Настоящие друзья не уходят. Они могут обижаться, могут спорить с тобой, могут ударить… Но они никогда не предадут, не оставят тебя одного. Борис, я всю жизнь искала такого человека, такого как ты, ведь ты бы тоже никогда не оставил меня, я знаю… Когда я нашла его, узнала сразу и приняла в своем сердце, и поцеловала его утомленные глаза, и прижала его к себе, и вдохнула его запах. Я хотела только одного – чтобы он не уходил. Не предавал меня, понимаешь? Чтобы остался таким, какой он есть: зависимым от фобий, наркотиков, алкоголя, мнения толпы и своих амбиций. Лишь бы не уходил. Любая, абсолютно любая физическая боль никогда не сравнилась бы с той душевной болью, с тем бесконечным, пламенеющим адом, в который я погрузились, когда он оставил меня. Лучше бы он выстрелил в меня тогда, я бы все смогла вынести и простить, но только не его уход. Я не смогла простить потерю того, кого ждала столько лет, своего единственного возлюбленного и друга, это было невозможно. Я не смогла простить ему то, что он лишил меня себя.

Я вижу в хромированном блестящем поручне свое собственное отражение, отражение добычи – в глазах смеющегося охотника. Дуальность, раздвоение, полное сумасшествие, я помню, я заметила тогда на дне его зрачков, черных, пустых, как мартовское небо над Стамбулом… Наверное, я уже тогда знала, что потеряю его, а вместе с тем свой покой, превращусь в жалкую, ревнивую идиотку…

Тогда это не было важно, той ветреной ночью, когда мое отражение преломилось надвое в его аквамариновых глазах.

Все океаны вселенной, все самые восхитительные города, все богатство этого мира, все весенние ветры и самые прекрасные побуждения, мой будущий покой и стабильность перестали иметь значение сразу и навсегда… Знаешь, я поняла. Наверное, я бы и сейчас сделала этот же выбор… Я уже тогда знала, что обречена помнить эти глаза всегда и особенно вспоминать их непроглядными стамбульскими ночами… Человек, который был больше, чем судьба. Был ближе, чем кто-либо, кого я встречала… Тот, которого следует забыть, потому что он никогда не вернется, никогда не вспомнит, у него короткая память. Все слезы этого мира, непролитые слезы мои, вся печаль и безысходность моей жизни – всё случилось тогда; я не просто упала вниз, в пустоту, и полетела в бесконечность… Я стала никем, я исчезла, я потеряла всё: брата, возлюбленного, сына. Я потеряла Берканта. Ибо он и был всем. Все кануло в эту темную страшную пропасть, провалилось вместе со мной. Разбилось и разлетелось. Вдребезги.

Алина заявилась в больницу, когда София уже начала понемногу вставать с постели и ходить по палате, превозмогая боль в срастающихся ребрах. Речь до сих пор не вернулась к ней, а потому спросить врачей о перспективах лечения София не могла. Эскулапы же, очевидно, решив, что вместе с немотой она приобрела и глухоту, разговаривали с ней медленно и громко, как с непонятливым ребенком, проговаривая слова едва ли не по слогам. Это раздражало до крайности, порой Софии хотелось вскочить с места, затопать ногами, заорать: «Я прекрасно вас понимаю! Я все отчетливо слышу!» Но сделать этого она не могла. А выражать свое недовольство действиями не решалась – уяснила уже, что это ведет только к новой дозе успокоительного.

Из обрывочных разговоров разнообразных смотревших ее специалистов София поняла, что немота ее, очевидно, не вызвана каким-то физическими повреждениями. Легкие ее по-прежнему вдыхали воздух, голосовые связки были в порядке, губы и язык двигались как нужно. Однако же она до сих пор так и не могла выговорить ни слова. То ли удар затронул какие-то центры в ее мозгу, то ли причина немоты была психологическая. Так или иначе, с самой Софией это никто не обсуждал.

Ситуация складывалась абсурдная. София не могла выяснить ни то, когда ее планируют выписать, ни то, как собираются лечить дальше. Не способна была затребовать других специалистов или перевода в профильную клинику. Ни бумаги, ни ручки ей по-прежнему не давали.

И вдруг на пороге ее палаты появилась Алина. И София, до сих пор нисколько не страдавшая от того, что ее никто не навещал, неожиданно поняла, как она рада ее видеть. Нет, сочувствие, участливые взгляды, домашние гостинцы ей по-прежнему были не нужны. Но человек, который хотя бы попытается войти с ней в контакт, расскажет о перспективах, необходим был остро. Как некий проводник, который поможет ей выбраться отсюда. Казалось, все ее ускользающее сознание сейчас сконцентрировалось на простейших инстинктах, на одной цели – вернуться в нормальный мир. София смутно припоминала, что там ее ждали какие-то большие проблемы: у компании трудности, что-то такое случилось незадолго до аварии, она нужна там… Восстановить в голове детали она пока не могла и говорила себе, что это станет следующим шагом. Не нужно сейчас зацикливаться на этом, главное – выкарабкаться, остальное потом.

Алина в стерильном антураже больницы смотрелась неестественно, словно хрупкая экзотическая бабочка, по случайности залетевшая сюда через окно. Тонкая, элегантная, благоухающая какими-то горьковато-цветочными духами, шелестящая шелками и позвякивающая сережками, она остановилась в дверях палаты и всплеснула руками:

– Ах, дорогая моя, как я рада, что тебе уже лучше! Слава богу! Ты знаешь, ведь меня к тебе не пускали… Ну ничего, ничего, у меня уже все под контролем. Скоро мы с тобой уедем отсюда.

Что-то в ее возбужденно звеневшем голосе насторожило Софию. Но разум все еще не подчинялся ей полностью, как раньше, мысли продолжали путаться, и потому она никак не могла ухватить, с чем связано это смутное беспокойство.