Захария Станку - Безумный лес

— Меня, голубчик, господь миловал. Нас у матери пять дочерей было. Работали до упаду. Некогда нам было капризничать да жеманничать. Ох, Деспа! Неладно с ней что-то. Что-то стряслось. Есть вовсе не ест. Не спит. Тошнит ее. И голова кружится. Не иначе, заболела.

— Может быть. Вы бы сводили ее к доктору.

— Да я уж хотела. Хотела свести. К господину Секэрикэ хотела свести. Деспа ответила, что пойти пойдет, а в кабинете надает доктору по щекам.

— Вы что, не знаете Деспу? Знаете, как никто другой. Вы ведь ее мать. Она шутит. Да разве посмеет она ударить доктора? Доктор ведь старый человек. С бородой.

— Попробую, Дарие, голубчик, хотя уж вовсе никакой надежды нет. Деспа упряма как ослица. Точь-в-точь как покойник отец.

Прошел день. Прошло два дня. Прошло три. Несмотря на все увещевания матери, Деспа к доктору идти не пожелала.

В огромном дворе Арэпашей рос целый лес акаций и верб. На том краю, где двор упирался в неосушенное еще болото, выросло множество тополей. Молодые и высокие, одетые пышной серебряной листвой, эти тополя были гордостью слободы. По ночам, когда мной овладевали усталость и тоска, я откладывал ручку в сторону, рядом с ворохом бумаги, набрасывал на плечи пиджак, на цыпочках, чтобы не потревожить чей-нибудь сон, выходил из дома, шел к тополям и ложился на траву поблизости. И там, не находя других развлечений, жадно прислушивался к беспокойному шуму листвы. Этот же беспокойный шум я слышал и в себе самом.

В другой стороне двора, где земля была чернее, жирнее и плодороднее, хозяева уже много лет назад насадили фруктовые деревья. Грецкий орех прижился было, но потом засох. Выжили только яблони и мирабель, вишни и черешни. Некоторые из них были уже старые, но все еще цвели, и каждый год их ветви были густо усыпаны сочными плодами. В тот день, к концу которого произошло невероятное и для всех неожиданное событие, братья Арэпаши, захватив жатку, отправились с самого раннего утра в поле. Уже созрели рожь и ячмень. Поспевала и пшеница. Нужно было торопиться, нельзя было терять ни одного часа. Братья взяли с собой и однорукого — погонять быков, — другой работы он делать не мог. Госпожа Арэпаш положила им в телегу котомку с едой и распахнула ворота.

— Нно-о-о!

— В час добрый!

Солнце взошло над городом и надо всем миром. Стало подниматься все выше. Закрякали утки. Загоготали гуси. Куры принялись рыться в навозе. Я вернулся в прохладу комнаты и принялся писать. Деспа не показывалась.

Я все писал. Писал, пока не утомился.

Время двигалось еле-еле. Но все-таки двигалось. Голова уже не работала. Рука не слушалась. Мне захотелось найти Деспу; я обошел дом, двор, сад. Ее нигде не было. Госпожа Арэпаш сказала мне:

— В город пошла.

Смеркалось. Я отправился во двор и, по привычке, растянулся возле тополей. Взошла луна. Я ждал, когда она, скользя в ночном небе, поравняется с верхушками деревьев. Слушал шелест листьев. Оттеснив героев моего многотрудного романа, в голове сложились стихи:

Возможно, в моем свихнувшемся мозгу родились бы и другие стихи. Состояние полусна и легкой грусти, в котором я находился, весьма содействовало этому. Вдруг рядом оказалась Деспа. Чары рассеялись и исчезли. Широко раскрыв глаза, я вгляделся в нее сквозь тенистую синеву ночи. На Деспе было длинное белое платье, которого я у нее никогда прежде не видел. Она походила на невесту или, скорее, на привидение. Я спросил ее:

— Где ты пропадала весь день?

— В городе.

— Что ты там делала так долго?

— Это тебя не касается.

— Да. Верно. Не касается. Что бы ты ни делала, меня это не касается.

Я перевел взгляд на луну. Она была такой, какой я ее знал: круглой и желтой, точь-в-точь, как лицо Урумы. У меня заныло сердце. Я подумал: «Наверно, было бы лучше остаться там, в Сорге, среди татар… Надо было послушаться Урпата и сделаться татарином. Лучше бы…» Тут я услышал вдруг тихий голос Деспы:

— Послушай, Желтушный, я хочу тебя спросить.

— Спрашивай.

— Что ты думаешь про Тимона, Желтушный?

— Если ты присядешь, я отвечу. Мне неприятно, когда ты стоишь надо мной, как пылающий факел.

Слова вырвались у меня сами собой. В них не было для меня ничего страшного. Так же, как для Деспы. Она равнодушно повторила:

— Как пылающий факел…

Прошлась по мягкой высокой траве. Обвела взглядом деревья — одно за другим. Остановилась возле одного из тополей. Обняла его, словно это был мужчина, высокий, могучий, полный жизненных сил и здоровья. Прижалась лицом к его блестящей, гладкой коре. Потянул ветерок. Тополь вздрогнул, его серебряные листья тревожно зазвенели. Деспа стукнула по нему кулачком. Отошла. Подошла ко мне. Легла на бок чуть поодаль от меня. Сорвала несколько былинок. Скатала их в шарик. Поднесла ко рту и принялась жевать. Потом отбросила.

— Горько. Горькая трава.

Я молчал. Тополя успокоились. Деспа потрогала свои груди, пощупала живот. Точь-в-точь, как Петрица. Я спросил:

— Что ты хочешь знать про Тимона?

— Много чего. Но больше всего я хотела бы знать, порядочный он человек или нет.

— Почему тебя так интересует Тимон?

— Почему интересует? Видишь ли…

Она подползла на четвереньках и села по-турецки в одном шаге от меня.

— Подвинься поближе, — сказала.

Я пододвинулся. Она взяла мою руку и прижала к своему животу. Меня обожгла догадка. Но я не высказал ее вслух. Лишь поспешно спросил:

— Что это значит?

Деспа ударила меня по руке. Ее лоб перерезали морщины. Лицо посуровело. Стал суровым и голос:

— Как можно быть таким идиотом, Желтушный? Разве ты не почувствовал? Он зашевелился. Как раз в этот самый момент!

— Кто?

— Ребенок! Ребенок Тимона. Вот он, тут, и с недавнего времени начал шевелиться.

У меня захолонуло сердце. Осекся голос. Заныло нёбо. Пересохло в горле. Защипало спекшиеся губы. Тополя замерли. Я схватился рукой за грудь Сердце забилось снова. Я до боли прикусил губы и услышал собственный вопрос, произнесенный совершенно чужим голосом:

— И давно ты живешь с Тимоном?

Ответ был скор и недвусмыслен:

— С конца осени. А ты не знал? Об этом весь город знает. Я думала, ты знаешь тоже.