Захария Станку - Безумный лес

— Что это с тобой, Деспа? Ты ешь, будто под страхом смерти.

Смуглянка рассмеялась. Рассмеялась и сказала:

— Ем, потому что проголодалась. А насчет смерти, братец, можешь запомнить — я смерти не боюсь.

— Черта с два! — заявил однорукий. — Все люди боятся смерти. Почему бы тебе быть не такой, как другие?

— А вот потому, — ответила Деспа.

Она встала. Один из братьев убрал со стола. Мы достали сигареты и закурили.

Из дома вышла Деспа. В руках у нее был мешочек, в котором лежал продолговатый предмет, завернутый в газету. Мать спросила:

— Куда это ты, Деспа?

— В сад. Хочу собрать черешни. Я видела, на ветках еще остались черные, перезрелые ягоды.

— Неужели ты собираешься лезть на черешню теперь, среди ночи?

— А что тут такого? Сейчас луна. А мне захотелось поесть черешни, хоть немножко.

— Тогда принеси и нам. Полакомимся…

Деспа не ответила. Не повернула головы. Горделиво выпрямившись, прошла мимо и исчезла среди деревьев, потонувших в голубоватом тумане лунного света.

Мы по-прежнему сидели на завалинке, как вдруг в глубине сада, как раз там, где стояли черешни, среди ветвей, усыпанных сладкими красными ягодами, взметнулось высокое пламя. Послышался короткий вскрик, в котором был не столько страх, сколько удивление. Раскачиваясь, пылающий факел бежал, не разбирая дороги. Налетев на дерево, остановился и заметался, словно со всех сторон задуваемый ветром. Мы все разом бросились туда. Пока мы бежали, пламя съежилось и погасло. В нос ударил резкий запах паленых волос, горелого мяса и бензина. Мы приблизились. Взглянули и не поверили своим глазам. Деспа лежала, скорчившись, возле ствола старой черешни, усыпанной черными перезрелыми ягодами. Ее волосы и платье были сожжены огнем, кожа спалена до самого мяса. Голое тело обуглилось и стало совсем черным… Чернее, чем при жизни. Мы склонились над трупом. Переглянулись в растерянности и недоумении. Сделать уже ничего было нельзя. Только ждать, пока останки остынут.

Госпожа Арэпаш не издала ни звука. Не запричитала. Даже не заплакала. Застыла, как каменное изваяние, безмолвное и неподвижное. Прошло несколько минут, Она повернула ко мне свое посуровевшее, искаженное болью лицо. Спросила:

— Скажи, из-за чего Деспа наложила на себя руки? Что с ней случилось?

Я пожал плечами.

— Откуда мне знать?

Соседка, которая, увидев пламя, перелезла во двор Арэпашей через забор, вдруг сказала:

— Какой у нее большой живот!..

Другая соседка, вошедшая через ворота, постаралась рассеять ее недоумение:

— Это из-за огня. Из-за огня кишки распарились и вспухли.

Однорукий быстро сбегал домой и вернулся с простыней. Тело завернули в простыню. Один из братьев взял его на руки и унес в дом.

Я пошел в комнату. Там сидел однорукий. Он плакал. Ни о чем не стал меня спрашивать. Я тоже его ни о чем не спросил.

Собрал свои пожитки. Их было немного. Все уместилось в кожаной сумке, с которой я ходил в школу.

Филипаке спросил:

— А с писаниной своей что будешь делать? Не возьмешь с собой?

— Нет, — ответил я, — не возьму.

— Мне на память тоже не оставляй. Мне она ни к чему.

— Не оставлю.

Я собрал бумагу, исписанную за год всяким вздором. Разорвал на мелкие клочки. Нашел корзину. Набил ее доверху. Пошел в глубину сада. Высыпал обрывки в болото. Бумага не тонула. Тогда я подобрал ветку. Стал мешать болотную жижу. И мешал до тех пор, пока она не поглотила все клочки до последнего. Потом пошел к колодцу. Вытянул бадью воды. Вымыл руки. Сполоснул лицо. Умывшись холодной, как лед, и чистой, как слеза, водой, стал словно чище душой. С души смылась вся сажа и вся грязь, налипшая за последние годы.

Выброшенные и утопленные в болоте рукописи, над которыми я столько трудился, означали конец. В то же время они должны были стать началом. Пришла пора уйти из города. Как можно скорее. У меня было ощущение, что если я задержусь хотя бы на день, море грязи и океан помоев нахлынет на меня и навсегда погребет под собой. Ну уж нет! Этого мне не хотелось! Надо уходить. Скорее. Как можно скорее. Попытаться начать другую жизнь. Найти что-то другое. Попытаться писать по-иному. Как? Постараться узнать.

— Надо, Дарие. Слышишь? Надо!

От многих слышал я эти слова. Однажды — этот день казался мне теперь страшно далеким — эти слова сказала мне и Валентина Булгун. И вот наконец я сказал их себе сам. А Валентина… Валентину тоже надо было забыть. Надо было забыть все и все переменить, если я хотел добиться успеха.

А я хотел добиться успеха.

Золотистым медом хотел я наполнить соты своей жизни.

Таким же золотистым медом хотел я наполнить и жизнь других людей.

— Надо, Дарие. Слышишь? Надо!

Я вошел в дом. Однорукий увидел, что я беру свою сумку. Спросил:

— Уходишь?

— Ухожу.

— И где ты собираешься ночевать? Сейчас полночь.

— Где-нибудь переночую.

Когда я затворял за собою калитку, Корноухий набросился на меня с лаем. Он знал, что Деспа умерла и теперь никто не выбранит его и не ударит.

Мне казалось, что я пьян. Потом мне стало казаться, что я трезв. И снова показалось, будто я пьян.

Пошатываясь, я медленно брел по Дунайскому проспекту, вверх, к центру города, где стояла бронзовая статуя генерала Манту. Миновал аллею старых каштанов. Прошел мимо полицейского. Он ничего не сказал мне. И я тоже не заговорил с ним. Закурил сигарету. Вдохнув дым, вдруг ощутил запах паленого мяса. Примял пальцами горящий кончик сигареты, отшвырнул ее прочь. И зашагал дальше. Шел, пока не устал. Присел на край тротуара. Рыдания душили меня. Я расплакался. Город спал непробудным сном. Наконец слезы иссякли. Я поднялся и медленно, нетвердыми шагами заковылял в сторону вокзала. До самого рассвета гулял взад-вперед по пустому перрону. Вместе с рассветом из Турну пришел поезд на Бухарест.

Я сел в поезд. Через несколько минут паровоз свистнул и тронулся, волоча за собой длинный хвост вагонов. Я навсегда оставлял старый, убогий городок, затерявшийся среди плоской, бескрайней равнины. Давным-давно, в незапамятные времена, эта равнина была покрыта огромным буйным лесом, который орда завоевателей, владевшая в те поры всем краем от Дуная до Карпат, окрестила на своем языке Делиорманом, что значит Безумный лес…

1963

Мититеи — жареные колбаски (рум.) .

Цуйка — фруктовая водка ( рум. ).

Секэрикэ — хлебная водка (рум.) .

Бан — мелкая монета, сотая часть леи (рум.) .

Синая — горный курорт в Румынии.

Примэрия — городская или сельская управа в буржуазной Румынии.