Захария Станку - Безумный лес

Я хранил в своем сердце много чужих тайн, — пожалуй, слишком много. Но не стал бахвалиться и сказал:

— Ты права. Я не умею хранить чужие тайны. Я даже свои собственные секреты хранить не умею. Стоит чуть забыться, как мой проклятый язык уже успевает ляпнуть лишнее, и я, как последний дурак, сам себя выдаю.

Моя бесстыдная ложь пришлась им по душе. Они расхохотались. Я засмеялся вместе с ними. Они хохотали во все горло. Я — тоже. Когда я под мухой, меня очень легко рассмешить. Трезвый… Трезвого меня рассмешить трудно, а то и вовсе невозможно. Девушки клюнули было на приманку. Одна прочирикала:

— Смотри, вроде не врет!

Но другая возразила:

— Как бы не так! Пройдоха, каких мало. Другого такого во всем городе не сыскать. Он ведь притворяется. Надуть нас хочет.

Я по-мужицки поскреб в затылке, пожал плечами и равнодушно произнес:

— Думайте, что хотите. Я сказал правду.

Маргиоала снова обхватила меня за шею и спросила:

— Ты из города, Цыпленок?

— Нет. Я мамалыжник из Омиды, что в долине Кэлмэцуя.

— Я бы и так не поверила, что ты из нашего города, — сказала Маргиоала.

— Почему?

— Потому что тогда я бы тебя знала.

Бибина ткнула меня кулаком под ребро.

— Вот что, разбойник, — сказала она, — нас на мякине не проведешь. Рожей ты вовсе не похож на деревенского. — Она потянула носом воздух. И добавила:

— И луком от тебя не пахнет. Чесноком тоже. Пахнет колбасками и вином. Ты ел и запивал вином.

Она пощупала мне живот. И сказала:

— Хоть ты пил и ел, а поправиться не поправился.

— Да. Я выпил несколько стаканов старого вина у Сотира. Мы с приятелем ужинали у грека.

— Может быть, и так. Но ты такой же мужик, как я попадья. Не похож ты на мужика, деревней от тебя и не пахнет.

Наверное, не следовало их переубеждать, пусть думают что хотят. Не знаю отчего, но я заупрямился:

— И все ж таки я мужик, самый что ни на есть лапотник. Правда, мне довелось побродить по свету, случалось жить и в городе…

— Тогда, конечно… Это уже похоже на правду… Деревенские мужики, если побродят по белу свету да поживут в городах, меняются, совсем уж вроде и на мужиков не походят.

Луна тем временем выбралась в просвет между двумя зарослями высоких акаций. Взглянула на нас. Мы тоже посмотрели на нее. При виде меня луна улыбнулась. Улыбнулась, как старому знакомому. Переведя взгляд на толстушек, нахмурилась. И сказала им:

— Смотрите, не испортите мне парня. Смотрите у меня…

Я отчетливо слышал, что сказала луна. Толстушки, хоть и не были глухи, не услышали ее слов. Потом примчался ветер. Проскользнул между нами и поспешно взмыл ввысь. Покачал верхушками акаций. Тихо кружась и словно желая подольше не касаться земли, на нас и возле нас опустилось несколько желтых листьев. Девушки осмелели. Начали обнимать меня. Тискать. Щипаться. Толкаться. Страсти разгорались. Под конец мы распалились не на шутку. Уже не видели луны. Забыли, что мы на улице. Забыли даже про ветер. Наши языки трещали без умолку. Мы болтали обо всем на свете, пока не принялись, как я и рассчитывал с самого начала, молоть всякую чушь. Устав от долгого бдения, луна обмотала свои длинные волосы вокруг головы и, зевнув, собралась уходить. Моя тоска, которая тем временем обошла соседние улицы, снова вернулась ко мне. Я покосился на нее. Не без страха. И было чего испугаться. У тоски было перекошенное лицо и невероятно уродливый лик. Она показала мне язык, скорчила гримасу и стала кружить поблизости. Потом разлетелась и впилась в меня, как в яблоко. Этого ей показалось мало. И она укусила обеих толстушек. Те не вскрикнули, так же как и я. Только замолкли и помрачнели. А мне боль укуса показалась нестерпимой. В горле запершило. Ветер с досады вспылил и тряхнул листву акаций. Снова на нас и вокруг закружились листья. Я вырвался из объятий девушек и поднялся на ноги. Хотел было поцеловать им ручки, пожелать спокойной ночи и дать тягу. Но Бибина удержала меня за рукав.

— Зайдем к нам, поболтаем еще, Цыпленок. Ночь все равно пропала зря.

Я для порядка возразил:

— А может быть, не зря. Может, мы в выигрыше.

Тоска снова скорчила мне гримасу. Не обошла своей кривой ухмылкой и девушек. Бибина произнесла с горечью и хрипотцой в голосе:

— Послушай, Цыпленок, давай не будем думать о пустяках. Зайдем лучше в дом. Поговорим еще о чем-нибудь.

— Вы живете одни?

— Одни-одинешеньки, — ответила Маргиоала.

— И не боитесь, что в одну прекрасную ночь к вам могут забраться воры?

— Нет, не боимся. Бог заботится о нас. Бережет.

— У бога немало забот и с другими домами.

— Это верно. Но нас он охраняет особенно ревностно.

— Должно быть, вы очень благочестивы.

— Благочестивы? Нет. Но в бога мы верим.

Я спросил, не скрывая насмешки:

— Неужто?

— Нас воспитывали в страхе божьем.

— Ну, тогда другое дело. Тогда совсем другое дело. Простите.

Они замолчали. Молчал и я. Над нами пролетела какая-то ночная птица. Сорвалась с неба звезда. Вспыхнув, оставила за собой полосу голубоватого света. И исчезла. Вместе со своей полосой. Откуда-то с окраины повеяло свежестью. Бибина сжала мою правую руку. Маргиоала — левую. Стиснув с обеих сторон, словно городовые — арестанта, они потащили меня во двор. Я не оказывал ни малейшего сопротивления. Мы миновали цветочные клумбы, источавшие упоительный аромат, потом прошли под мелкими деревцами мирабели, зачахшими на песчаной почве. Домик — маленький, с остроконечной крышей — тонул в море зелени, рано начавшей вянуть. Мы дошли до порога. Несмотря на хмель и растерянность, я заметил, что на завалинке, свернувшись калачиком, спит какой-то человек.

— Вы вроде бы говорили, что живете одни, — с раздражением бросил я, указывая на спавшего.

— Это наш дедушка!- — отозвалась Маргиоала. — У него сон крепкий. К тому же он глухой. А даже если и заметит что, так притворится, что ничего не видел.

— Он вас любит?

— Он нас и вырастил.

Объяснение удовлетворило меня. Я не стал больше ни о чем расспрашивать. Мы ощупью пробрались через сени и очутились в комнате, где пахло ветхим тряпьем и засохшими летними цветами. Бибина нашарила выключатель и повернула его. Под зеленым абажуром, свисавшим с потолка, загорелась лампочка. Маргиоала пригласила меня присесть на край кровати. Я послушно сел. Единственный стул, стоявший в комнате, показался мне ненадежным. Толстушки, подойдя к зеркалу, поправляли свои прически. Теперь я хорошенько разглядел их. У Маргиоалы было круглое лицо и на лице две маленькие бородавки. Такое же круглое лицо было и у Бибины, но без бородавок. Их нельзя было назвать красавицами, но при неярком освещении, в комнате, убранной по их вкусу и разумению, они вовсе не показались мне безобразными. Кроме кровати и стула, в комнате стоял шкаф с зеркалом, обыкновенный деревянный стол, швейная машина Зингер и, в простенке, — часы с кукушкой. На восточной стене скромненько висели рядышком четыре иконы: Рождество, Крещение, Распятие и Воскресение. Под ними — маленькая лампадка и несколько выцветших семейных фотографий.