Захария Станку - Безумный лес

Бибина зажгла спиртовку, стоявшую на полу в углу комнаты. Маргиоала сняла с полочки в сенях кофейник и приготовила три чашечки кофе. Нашлись и сигареты, и даже дорогие — «Пелишор».

Чашку горячего кофе я осушил в несколько глотков.

— Послушай… мы даже имени твоего не знаем… Ты надолго в городе?

— Недели на две, на три.

— А потом?

— Не знаю. Может быть, отправлюсь к себе в Омиду, а может, еще куда-нибудь подамся. Пока не решил. Я ведь могу ехать, куда захочу.

— Как это?

— А так. Куда захочу, туда и отправлюсь — вся земля моя.

Они засмеялись. Засмеялись и стали пить кофе — не торопясь, маленькими глотками, изредка затягиваясь сигаретой, словно избалованные комфортом старухи, успевшие обзавестись своими привычками. Они рассматривали меня самого, мою еще вполне приличную одежду и мои ноги. Мне показалось, что они хотят меня о чем-то спросить, но не решаются, — это они-то, которые до тех пор не останавливались ни перед чем. Я угадал их мысли.

— Наверное, вам хочется спросить, отчего я хромаю.

— Да, — призналась Маргиоала. — Ты такой от рождения или… с тобой потом что приключилось?

— Потом. Когда мне было двенадцать лет. После болезни.

— Да-а, — сказала Бибина. — Нелегко тебе придется в жизни. Нелегко, хоть ты и говоришь, что вся земля твоя.

— Легко, трудно… какая разница… Но трудно мне придется, наверное, не столько из-за ноги, сколько из-за головы.

— Как это из-за головы? А что у тебя с головой? Я вижу, ты острижен наголо.

— Что-то в ней помутилось, и мне с ней не всегда удается столковаться.

— Вот оно как… Ну, тут мы ничем тебе помочь не можем. Лечить свихнувшихся — этого мы не умеем. Кабы умели, то перво-наперво подлечили бы свои головы.

Не знаю, что на них нашло, но они расчувствовались. Обе. Я, напротив, рассмеялся. Надеялся развеселить их своим смехом. Но ничего не вышло. Они по-прежнему сидели удрученные. И я сказал, чтобы прервать молчание:

— Уже полночь!.. Мне пора уходить.

Маргиоала взглянула на стрелки стенных часов.

— Какое там! Полночь давно прошла. Скоро уже утро.

Бибина приготовила постель — широкую, словно на пять-шесть человек, и очень соблазнительную. Девушки обратились к иконам. Перекрестились, перекрестился и я. Маргиоала вынула из шкафа шелковое полотенце, развернула его и набросила на иконы. Потом подошла к двери, задвинула щеколду и повернула выключатель. Нас поглотила темнота. В темноте было слышно лишь, как с легким шелестом падали одежды с их пухлых тел. Ко мне снова подкралась тоска. Теперь, во тьме, она приняла облик змеи. Обвила меня. Стиснула. И начала кусать мою слабую плоть. Я услышал шепот Бибины:

— Ты что, Цыпленок, не собираешься ложиться?

Я ответил, и голос мой показался мне чужим:

— Да нет, ложусь.

Этот голос был вообще ничей, и мне стало страшно.

Уже занимался день, когда я ушел от них. Девушки, все еще в длинных ночных рубашках, надев на босу ногу домашние туфли и накинув на плечи шерстяные шали, проводили меня до ворот. Прежде чем расстаться, сорвали с клумбы гвоздичку и воткнули в петлицу моего пиджака. Я опустил голову, чувствуя, как у меня пылают щеки.

— Приходи еще. Вечером. Мы будем сидеть у ворот.

— А если вы будете не одни?

— Тогда поздоровайся и иди своей дорогой. Не сердись и не унывай. Попытайся в другой раз.

— А если вы снова будете не одни?

— Попытайся еще, пока не повезет, — как вчера вечером.

— Странные вы девушки.

Бибина засмеялась. А Маргиоала ответила:

— Какие уж есть. Других мама уже не рожает. Не потому, чтобы не хотела, при ее-то красоте, а потому, что умерла через час после того, как родила нас.

— Так я загляну еще.

Я взглянул на них. И почувствовал, что стоит мне посмотреть на них еще раз, как я расплачусь. Шепотом сказал:

— Девушки! Я хотел бы умереть. Сейчас. Сию минуту.

— Дурачок! Человек не может умереть, когда захочет. Умирает, только когда придет срок. И потом… Что это тебе взбрело на ум умирать сию минуту? Умрешь, когда придет срок.

— И все же… Все же мне так хотелось бы умереть сейчас. Именно сейчас.

— Повремени. Отложи на потом. На самый поздний срок, ладно? На самый поздний срок.

Они подставили мне свои пухлые губы. Я поцеловал сначала Бибину. Потом Маргиоалу.

Глухой дед спал на завалинке, все так же свернувшись калачиком.

На долгом пути до дома Арэпашей я встретил солнце. Посмотрел на него. Оно тоже взглянуло на меня. С тех пор как мы были знакомы, оно, вставая, всегда заставало меня на ногах, ковыляющим по тропинкам и дорожкам.

Солнце не задало мне никакого вопроса. И я ничего не сказал ему. Я продолжал путь; теперь мне стали встречаться купцы и мелкие торговцы, спешившие открывать свои лавки. Встречались мне и молочницы и зеленщики, торопившиеся со своим товаром на рынок. С некоторыми я был знаком и здоровался. С другими нет. Наконец, порядком устав, добрался я до дому Арэпашей. Бесстрашно вошел во двор, хотя Корноухий не был привязан. Собака бросилась мне навстречу, залаяла, но укусить не посмела. Хозяева уже давно проснулись. Госпожа Арэпаш успела побрызгать и подмести двор и теперь сыпала курам из решета кукурузные зерна. Ее здоровые сыновья уже успели запрячь в телегу волов и еще до восхода солнца уехали косить луг. Однорукий, голый по пояс, умывался перед домом. Подносил к губам кружку, набирал в рот воды, ставил кружку на лавку, выпускал воду изо рта в ладонь и тер лицо, шею и свой почерневший обрубок. Он встретил меня насмешками:

— Ты подвел меня, дружище. В первую же ночь. Так делать не годится. Мне пришлось искать для выпивки других знакомых. Интересно, где это и с кем ты пропадал? Почему не вернулся пораньше?

— Я хотел вернуться пораньше, да встретил вдруг одного знакомого — Добрикэ Тунсу из Балача. Перед войной мы вместе с ним ходили в учениках у господина Моцату, владельца дубильной мастерской. Слово за слово — и заболтались, как водится меж старыми знакомыми после долгой разлуки. Сейчас у него завелись большие деньги. Он и затащил меня к Сотиру. Там мы ели и пили как баре — до отвала.

— Да, у грека кормят и поят неплохо.

— Неплохо? Это не то слово, Филипаке. У Сотира кормят много лучше, чем просто «неплохо».

Мимо нас, шаркая туфлями, прошла госпожа Арэпаш. Однорукий вдруг присвистнул от удивления, широко раскрыл глаза и придвинулся ко мне поближе. Покачал головой. И сказал с укоризной:

— А гвоздика? Гвоздика в петлице тоже от старого приятеля из Балача?

Захваченный врасплох, я смутился, выдернул гвоздику из петлицы и смял в кулаке. Почувствовал, как стали потными пальцы.

— Мне приколола ее в ресторане одна черноокая цыганка-цветочница, — соврал я. — Пристала со своими цветами — никак не мог отвязаться. Сам небось знаешь, какие они. Пристанут — не отвяжешься.