Захария Станку - Безумный лес

— Тебе можно поставить семерку. Смотри, я переправил тебе пятерку на семерку [14] В румынской школе принята десятибалльная система оценок. .

— Спасибо, господин учитель, спасибо от всей души.

Туртулэ пробежал глазами журнал. Выбрал наугад чью-то фамилию. И я услышал, что он вызывает меня. От неожиданности я вздрогнул, вскочил на ноги и выпалил, как в казарме:

— Я!..

Он предложил мне выйти к кафедре, чтобы лучше слышать ответ. Заметив, что я хромаю, улыбнулся. И с улыбкой сказал, обращаясь к классу:

— Хорошо живем! Ну просто как нельзя лучше! Только что я экзаменовал однорукого, теперь вот буду экзаменовать хромого. Дай бог, чтоб и он отвечал как следует! Пусть и он ответит хорошо, чтобы не омрачать нам сегодняшней радости.

Я ничего ему не сделал. Ничем не рассердил. Так отчего же он потешается надо мной? Я хотел задать ему этот вопрос. Но потом решил, что учителю просто не понравилась моя внешность, и успокоился, хотя и не совсем; поймал себя на том, что смотрю на учителя злыми глазами. Однако он ничего не заметил. Рылся в портфеле, отыскивая мою письменную работу. Нашел, вынул, склонился над ней и принялся читать. Зал, куда вместе с девушками и парнями, пришедшими на экзамен, набилось много посторонних, все еще хихикал над шуткой о хромом и одноруком, находя ее веселой и остроумной. Я заметил, что моя работа увлекла учителя. И молча ждал. Учитель весь ушел в чтение и — вещь для него необычная — прочел сочинение целиком, от начала до конца. Вновь перечитал страницу. Потом вместе со стулом повернулся ко мне и сердито сказал:

— Вы хотели смошенничать, сударь. Пытались смошенничать! Хотели бесстыдно обмануть меня, вы, босоногий барин! Вы пытались одурачить меня, это меня-то, кто прошел войну и выиграл ее! Солдата, который в сражениях и муках помогал создавать Великую Румынию! Лапотный дворянин! Вы изволили издеваться надо мной! Только я — опытный учитель, сударь… А вы… А вы — всего-навсего мелкая сошка!.. Вы списали. Да, да. Спи-са-ли! Пришли на экзамен с какой-то книжонкой в кармане и, воспользовавшись моей рассеянностью, раскрыли ее и наглым образом списали. Зачем вы это сделали? Ведь я же предупреждал, что не жду от вас ничего особенного!

Я слушал его. Слушал и молчал. Длинноволосый и неопрятный, он все более и более распалялся, горячился и свирепел. Лицо его раскраснелось. Голос стал злым и визгливым:

— Бесстыдник! Разбойник! За письменную работу я ставлю тебе два. Слышишь! Двойку! Шалопай! Тупица! Мерзавец! Ставлю тебе двойку, чтобы ты зарубил это себе на носу, чтоб в другой раз неповадно было. А теперь, бездельник, убирайся прочь, и чтоб хромой ноги твоей я в школе больше не видел, не то возьму палку и перешибу тебе хребет. Да! Да! Перешибу хребет…

Он выкрикивал мне в лицо еще какие-то слова, все больше раздражаясь и злобясь. Стоит ли передавать все это? Более получаса он изощрялся в насмешках, ругательствах и угрозах по моему адресу, пока не угомонился…

В этом городе не было цирка. Не было и театра. В кинематографе Джувелки только раз в неделю шел какой-нибудь старый фильм. Поэтому горожане искали любого случая развлечься. Некоторые из них вызнали, что могут присутствовать на устном экзамене в гимназии. И пришли, до отказа заполнив зал, в надежде услышать несусветную чушь от неподготовленных или тупых учеников и вволю посмеяться и повеселиться. Спектакль, устроенный Туртулэ, доставил им истинную радость и наслаждение. Они улыбались. Хихикали. Покатывались со смеху. Корчились от восторга на своих скамьях. А я… Я смотрел и слушал, нимало не волнуясь. Я знал, очень хорошо знал людей. За свою тогда еще короткую, но пеструю жизнь я уже успел побывать и в более серьезных переделках. В подобных случаях я приучил себя молчать и терпеть. Бывают обстоятельства, когда молчание и терпенье лучше меда и варенья. Вот и теперь я терпел и молчал. Но, кусая молча губы, я в упор смотрел на учителя. Мною вдруг завладело горячее желание навсегда запомнить все, что я слышу и вижу, запомнить все те несправедливые обвинения, сыпавшиеся на меня в присутствии целой толпы горожан, которые считали Туртулэ человеком хотя и не совсем в своем уме, но честным до кончиков ногтей, и потому верили ему, что бы он ни скачал. Видя, что я стою спокойно, с каменным лицом, не краснею от стыда, не возмущаюсь и даже не пытаюсь оправдываться, он в конце концов вовсе вышел из себя. Как ошпаренный вскочил со стула. Подбежал ко мне. И заорал прямо в ухо:

— Так что мне с тобою делать? Что мне с тобой делать, негодяй? Уходи с экзамена. Пытаться обмануть меня! Плут! Жулик! Бандит! Нагло пытаться обмануть меня. Меня! Порядочного и честного человека. Порядочного человека и истинного румына! Именно меня! Не кого-нибудь! И не кто-нибудь, а ты!.. И именно меня, кто… кто…

Кровь бросилась ему в лицо. Покрасневшие глаза вылезли из орбит и стали похожи на две большие луковицы. Словно в беспамятстве, он поднял руку, явно намереваясь ударить меня. Ну, это уж слишком, сказал я себе. И решил, что бить себя не позволю. Он заколебался. Возможно, что-то блеснуло в его помраченном мозгу, и он понял, что зашел чересчур далеко. Взял себя в руки. И, подавив бешеное желание обрушиться на меня с кулаками, провел пятерней по своим сальным волосам, вытер со лба пот и, насупившись, опустился на стул.

Класс молчал. Голос Туртулэ, напуганного этим молчанием, сделался вкрадчивым. Я по-прежнему смотрел на него в упор. Пот, до тех пор градом катившийся по мне, высох. Тело напряглось. Я почувствовал, что мускулы стали тверды, как камень. Резкая боль пронзила корни зубов и нёбо. Застучало в висках. Вздулись на шее жилы. «Возьми себя в руки, Дарие. Возьми себя в руки! — повторял я про себя. — Так надо. Слышишь? Так надо!» Голос Туртулэ звучал уже умоляюще:

— Признайся же, негодник, с какой книги списывал. Признайся лучше, парень. Признание снимет половину греха с твоей души. Признайся, братец, не бойся. Ты ведь признаешься?..

Его удрученный тон тронул меня. Злость во мне перекипела. Гнев остыл. Только горечь, словно тонкий слой пепла, осела в глубине души. Стало жаль его, и от этой острой жалости сердце словно рвалось на части. И вот я — ершистый и зубастый — ответил ему смиренным тоном пай-мальчика:

— Я не списывал, господин учитель. Не списывал. Я рассказал, как умел, о некоторых событиях. О том, что пережил сам. Вот и все. Ведь вы этого от нас и хотели. И потому у вас не было никаких причин бранить меня, издеваться и махать кулаками.

— Пережил сам! Он пережил сам! Ведь ты же врешь, врешь как сивый мерин. Удивляюсь, как только тебя земля носит!

Это было сказано совсем уже вяло. Было видно, что он сам не очень-то убежден в справедливости своих слов.