Захария Станку - Безумный лес

— Я кончил, господин учитель…

Прикусив нижнюю губу, словно досадуя на заведомый провал, я протянул ему исписанный лист и отошел от столика. Свободным оказалось место рядом с Валентиной. Там я и примостился. Туртулэ, не дослушав братьев Мэтрэгунэ, поблагодарил их, поставил обоим переходной балл и отпустил. После этого взял мою работу, поправил очки и погрузился в чтение. Прочел раз. Прочел другой. Поднялся со стула. Сделал несколько шагов, остановился. Постоял в нерешительности. Затем сказал:

— Прости меня, юноша. Пожалуйста, прости. Такого со мной никогда не случалось. С тех пор как я преподаю, такого в моей практике до сегодняшнего дня не бывало. Я… Видишь ли, я человек честный. Не выношу обмана. Язвы, разъедающие нашу политическую и социальную жизнь, порождены ложью и бесчестностью. Да… Да… Именно так — ложью и бесчестностью. В этом корни зла, которое губит нашу родину, мешает ей идти по пути прогресса. Ложь… Бесчестность… Я искренне считал, что ты намеревался меня надуть. Я был уверен, что ты бесчестный обманщик. Откуда мне было догадаться, что в твоем котелке что-то есть? Что твоя наголо остриженная голова чего-то стоит? И вот теперь… Теперь мне стыдно перед тобой… Честно признаю — я был к тебе несправедлив. Я виноват и признаю это, хотя на войне мне приходилось, и не раз, даже убивать людей…

Я молчал. От этого молчания учителю стало не по себе. И он повторил:

— Прости меня, юноша. Прошу от всего сердца — прости.

— Не стоит вспоминать об этом, господин учитель. Вы ведь сами только что говорили, что раскаяние наполовину облегчает вину. Я, с вашего позволения, пойду дальше: пусть раскаяние снимает вину целиком.

Лицо учителя просияло:

— Дети! Прошу соблюдать тишину. Я хочу прочесть, что написал… написал… как, ты говорил, тебя зовут?

— Я поставил свое имя внизу страницы.

— Да… Да… Действительно… Я что-то растерялся, сударь… Растерялся… Хотя я не терял присутствия духа даже в сражениях с неприятелем…

— Мы слушаем, господин учитель.

Он начал читать. И читал совсем не плохо. А весь зал, который еще недавно потешался и развлекался за мой счет, теперь слушал, затаив дыхание. Учитель закончил чтение. И тогда в зале раздались аплодисменты. Туртулэ снял очки и вытер глаза. Потом, волнуясь, произнес:

— Я ошибся, господа, поспешив обвинить этого юношу. Поспешил и несправедливо очернил его…

Он подошел ко мне.

— У тебя, юноша, как бишь тебя зовут… по-видимому, есть талант… Ты не собираешься, часом, стать писателем и жить на литературный заработок?

Я подумал, что здесь не место и не время раскрывать свои истинные намерения. И сказал, изображая искреннее изумление:

— Нет, господин учитель, ничего такого мне до сих пор и в голову не приходило. Мои желания куда скромнее — стать телеграфистом на железной дороге. Разумеется, если удастся сдать экзамены за два-три класса и проучиться зиму в специальной школе в Крайове.

— Так… Так… Телеграфистом… Но если вдруг не удастся стать телеграфистом, то лучше иди в золотари, чем в писатели… В золотари… Писатели в нашей стране никому не нужны…

Желая польстить ему, я пообещал свято следовать его совету и не пытаться стать писателем. Но как раз, когда я давал это обещание, в голове моей, уставшей от дневных треволнений, ожили вдруг чудесные, хотя и печальные картины добруджийской осени. И среди этих картин, удивительных, хоть и печальных, причудливых и диких, ярких и убогих в то же время, пригрезилась мне и Урума — татарочка из Сорга с ее желтым, как у полной луны, лицом, чуть раскосыми, зелеными, цвета травы, глазами, с маленькими твердыми грудями, похожими на созревающую айву, — и все ее тело, словно сотканное из дыма, меда и золота. Причудливый и очаровательный образ ее улыбнулся мне, и я услышал у самого уха соблазнительный зов: «Пойдем… Пойдем со мной, Ленк». За моей спиной кто-то закашлялся сухим надрывным кашлем чахоточного. Волшебное видение исчезло. Сон рассеялся. Мне стало грустно. А в голове вдруг родились стихи:

— За это замечательное сочинение, а также за беспощадную смелость, с которой ты нарисовал мой портрет, я ставлю тебе десять баллов, юноша. Ставлю десять баллов и освобождаю от устного экзамена.

— Благодарю, господин учитель.

— Не стоит держать на меня злобы за… за… Я надеюсь, ты не будешь таить на меня злобу за…

Я понял, что ему было нелегко просить прощения, и поспешил на выручку:

— Не буду, господин учитель. Я не злопамятен.

Он поблагодарил меня кивком головы. Потом пригладил пятерней свои давно не стриженные, покрытые перхотью волосы и объявил:

— Продолжение экзамена в три часа. А теперь пора обедать.

— Приятного аппетита, господин учитель.

— Спасибо, дети, того же и вам.

Он взял под мышку классный журнал и, слегка ссутулившись, ушел, тяжело передвигая ноги. Мы подождали, пока он удалится, а потом толпой повалили к выходу. На дворе нас обдало душным зноем. В тяжелом, смрадном воздухе клубами плыла пыль. Солнце обрушило на нас свои палящие лучи. Мы встретили их стойко. Прежде чем покинуть школьный двор и выйти на мощенную белым булыжником улицу, Валентина Булгун, вся взмокшая, подошла ко мне с сияющим лицом, взяла меня за правую руку и нежно ее погладила. Я настолько устал, изнемог от жары и был ко всему безразличен, что сделал вид, будто ничего не заметил. Статная девушка ласково спросила:

— Ты куда?

— Домой. На Дунайский проспект. Вместе с Филипаке Арэпашем.

— Если ты не спешишь, отпусти однорукого домой одного и проводи меня. Мне понравилось твое сочинение и как оно написано. Я хотела бы познакомиться с тобой поближе.

Я не стал ей перечить. Попросил подождать меня на улице, а сам разыскал однорукого. Сказал ему, что поем в городе и домой вернусь только к вечеру. Филипаке посмотрел на меня. Потом взглянул на девушку.

— Ишь ловкач! Успел и к Валентине подлизаться. Вместе уходите! Только знай, дружище, что прислуга госпожи Гарник не похожа на сестер Скутельнику. Ничего у тебя не выйдет. Это я тебе говорю. Уж я-то ее знаю. Она ведь собирается до самой смерти проходить в девках.

— А мне от нее ничего и не надо.

На лице Филипаке появилось мрачное и злое выражение. Он процедил сквозь зубы:

— Ну и дурак! Тогда на кой черт тебе терять с нею время? Забыл, что жизнь коротка? А раз коротка, то надо спешить жить!

— Ничего я не забыл. Я потому и иду с Валентиной, что хочу убить время… Потратить попусту, как ты говоришь. Мне иногда нравится тратить время попусту.

Считая меня своим в доску, Филипаке на правах закадычного друга не поскупился на брань и насмешки. Однако вскоре убедился, что докучными поучениями и грубой руганью ничего не добьешься. Ругнув меня раз-другой, обозвав глупцом и тупицей, он отстал. И ушел в компании близнецов Мэтрэгунэ. Уже у ворот обернулся и крикнул: