Захария Станку - Безумный лес

— За твой счет или за его?

— Лэптурел, если пьет, то только за чужой счет.

Я жил в семье Арэпашей — и жил неплохо — почти все время. С Филипаке мы не сталкивались, а братьев его, вечно занятых по хозяйству, я почти не видел. Что же касается Деспы… С Деспой я ладил на удивленье хорошо. И все-таки временами дом и двор Арэпашей мне порядком надоедали. Тогда я брал ноги в руки и отправлялся бродить по городу. Иногда заглядывал к сестрам Скутельнику, иногда, напротив, умышленно обходил их дом. Когда же мне опротивел и город с его сварливыми обитателями, я подолгу бродил по неоглядным полям или, думая бог весть о чем, блуждал по лесным зарослям на той стороне реки. Там я по давней своей привычке внимательно наблюдал за ежами и трясогузками, белками и барсуками. Я охотно поглядел бы вблизи и на зайцев, если бы те от меня не убегали. Неплохо было бы поближе познакомиться и с медведями, если бы они встречались в этом лесу. Лисы в лесу водились, но они остерегаются людей, потому что людям нужны их мех и пушистые хвосты.

С конца августа на узкой песчаной пойме, зажатой между рекой и железной дорогой, от рассвета до позднего вечера стоял непрерывный стук. На глазах росли, выстраиваясь друг подле друга, бараки и павильоны. Со всех сторон понаехали большие фургоны с товарами. Открылись лавки торговцев. Товары были плохие, но продавались по дешевке и пользовались спросом. Вместе с торговцами, их возами и приказчиками в город и его окрестности понабежал всевозможный сброд: лоточники с баранками и нугой, пирожники и продавцы браги, карманные воры и карточные шулера.

— Ярмарка!.. Открывается ярмарка ко дню святой Марии…

— Земляки, берегите карманы…

Однажды вечером на ярмарку приехали сразу два цирка. Появились панорамы. Лодки. Карусели. Открылись трактиры и рестораны, закусочные и даже кофейни. В воздухе носились запахи теплого хлеба и горячих колбасок, на скорую руку поджаренных на угольях. Вскоре к этим запахам прибавилось и смрадное зловоние. Было слышно, как плачут кобзы. Как вздыхают скрипки. В цирках пели фанфары.

— Подходите!.. Заходите!.. То, что здесь нарисовано на холсте, внутри можно видеть в натуре…

— Подходите!.. Заходите!..

Словно ветром нагнало калек, нищих, попрошаек. В трактирах пили и заводили драки обитатели предместий. Нередко дело доходило до поножовщины. На берегах реки, по оврагам и в камышовых зарослях, в кустах остролиста и в покрытых жесткой колючей травой канавах вдоль железнодорожного полотна многие девчонки узнали первую любовь и первое разочарование. Наездница Рози из «Императорского цирка» — высокая, сухопарая и губастая девица — наделила дурной болезнью несметное количество юнцов, потерявших из-за нее голову. Цыгане из Дидешти, обрадовавшись представившемуся случаю, взломали несколько лавок и разграбили их под носом у владельцев.

Через неделю ярмарка закончилась. На ее месте, между рекой и железной дорогой, осталось множество ям и всякого мусора. А в городе долго еще не прекращались разговоры о событиях, происшедших на ярмарке, пока жизнь не вошла в прежнее русло. Я записался во второй класс. Туда же записался и Филипаке. И Валентина Булгун. В первых числах октября наша школа широко распахнула свои двери. Гимназия была смешанная. Девушки — и какие девушки! — учились бок-о-бок с нами.

В первые дни я с удивлением отметил, что стараюсь внимательно слушать, не разговариваю и почти не шевелюсь, просиживая на скамье по нескольку часов кряду, что я испытываю страх перед учителями и учительницами, боюсь, как бы они не выкликнули мое имя, не вызвали отвечать, не выделили пошлой похвалой или не отчитали перед всем классом. Обычно я легко свыкался с чем угодно. Привык и к школе. Входя в наше положение, дирекция не требовала, чтобы мы носили форму. Мы являлись в класс кто в чем, но были обязаны носить на правом рукаве номер, как заключенные. Девушки должны были надевать черные передники, которые придавали им монашеский вид. Валентина Булгун приходила в школу каждое утро, но теперь лицо ее уже не выглядело таким свежим, как раньше. У нее был очень усталый вид, красные от недосыпания глаза. И все-таки она никогда не опаздывала, никто не видел, чтоб она зевнула, отвлеклась или хотя бы задремала на уроке. Мы обменивались несколькими фразами, только и всего. Как-то я спросил ее:

— Как тебе удается работать и… там же готовить уроки, да еще посещать школу?

— У себя дома, в Меригоале, мне приходилось работать еще больше. А потом, дружок, не забывай, ведь я крепкая и здорова, как корова. У меня достает сил на работу у госпожи Гарник, а уж на эту несчастную школу и подавно. Я решила закончить гимназию за четыре года. А потом на деньги, которые скоплю к тому времени, отправлюсь в Бухарест и поступлю в университет. Мне нравится химия. Вот посмотришь, я не успокоюсь, пока не пробью себе дорогу в жизни.

— Но ведь ты очень устаешь?

— Устаю? Это пройдет. Будет время, — отдохну, и усталость как рукой снимет.

В семье Арэпашей, где все шло как нельзя лучше, стол и кров были мне обеспечены, но я был уже взрослым юношей, если не сказать мужчиной, и у меня появилась нужда в карманных деньгах. Учитель Туртулэ, который теперь очень ко мне благоволил, как-то позвал меня к себе домой, подарил несколько книг, старые башмаки — мои к тому времени совсем стоптались и разорвались — и предложил заниматься с одним первоклассником, по имени Антим Извораш.

Я согласился и поблагодарил. Мой новый ученик, с которым мне впоследствии пришлось хлебнуть немало горя, был робким парнишкой, застенчивым и болезненным, — единственный сын зажиточного крестьянина из северной части уезда. Начальник станции — господин Саву Сэвиян, от кого-то прослышавший обо мне, — тоже пригласил меня и поручил моим заботам двух своих красивеньких племянников — привередливых, избалованных и капризных, на которых, лишь только речь заходила об учебе, находила неодолимая лень. Однако я уже заразился пагубной страстью к деньгам и поэтому не отказался от лишнего заработка. Что до Деспы, то я продолжал заниматься ею с беспредельным терпением, но с некоторых пор занятия эти снова обернулись для меня настоящей пыткой. Дочь моей хозяйки, едва успев стать школьницей, обрядиться в черный передник и нашить на рукав платья номер, не замедлила проявить свой дикий и необузданный нрав. Какими только способами ни пыталась она — и не без успеха — сделать мою жизнь невыносимой. Зажатый, словно в тиски, бесконечными уроками, я терпеливо нес свой крест и не замечал, как бежит время. А время не стояло на месте. Оно посмотрело на меня изумленными глазами, посмеялось над моей глупостью И занялось своими делами. Истерзанный и околдованный лес, начинавшийся за городской окраиной, зачах и пожелтел. Продрогшие поля опустели. Золотая осень потемнела, состарилась, озлобилась и обрушилась на город холодным дождем со снегом, туманами и мглистыми сумерками. Город в долине Делиормана за одну ночь помрачнел, стал еще безобразнее, скособочился и потонул в грязи. И тогда сырость, проникавшая повсюду, добралась до меня и обволокла мое хилое больное тело. Мой застарелый ревматизм вновь заявил о себе мучительной ломотой в костях. Снова заныли мышцы. Были минуты, когда хотелось расстаться с жизнью. Но я собрал всю свою волю и перенес все эти страдания, по-прежнему мотаясь по городу, с урока на урок, потом в школу — без охов и вздохов. Однако, несмотря на все мои старания, тоска и мука отражались на моем бледном, искаженном от боли лице. Я уже совершенно забыл о Зое, которая тем временем родила еще одну девочку и которую каждый вечер, как и прежде, избивал низенький волосатый Панделе Палеу. Изредка, невзначай вспомнив о ней, я твердил, стараясь подавить в себе жалость и угрызения совести: «У каждого своя судьба». Душа моя оскудела. Оскудела настолько, что я не думал даже об Уруме из Сорга, об Уруме, которую трудно было забыть. Хрупкая желтолицая татарочка не приходила ко мне даже во сне. Это невероятно, особенно для юноши моих лет, — но я забыл думать и о любвеобильных сестрах-портнихах Скутельнику. Я забыл обо всем на свете или почти обо всем. Кроме Деспы. Потому что забыть о ней было невозможно. Мы жили под одной крышей. Ели за одним и тем же столом. Я был обязан изо дня в день помогать ей готовить уроки. Смуглянка словно взбесилась. Она приставала ко мне целыми днями, дразнясь и издеваясь, осыпая бранью и оскорблениями, чуть ли не пытаясь выцарапать мне глаза. Словно цель всей ее жизни состояла лишь в том, чтобы отравлять и укорачивать мою жизнь. И это ей удавалось, правда, не в полной мере. Чтобы своим жалким, подавленным видом не возбуждать ее презрения или — что еще унизительнее — жалости окружающих, я после долгих стараний приучил свои губы складываться в оптимистическую улыбку и не расставался с нею даже во сне. Теперь я походил на вечно улыбающегося циркового паяца-профессионала, и это было мне совсем не в тягость. Возможно, окружающие играли в такую же игру. Мои прежние хозяева, жившие в Руши-де-Веде, ссорились со своими женами, нередко пуская в ход кулаки; однако это не мешало им, выходя из дому и отправляясь в свою лавку, изображать на лице радость. Считалось неприличным появляться на людях в печальном или подавленном настроении. И это им удавалось. После некоторых усилий это стало получаться и у меня. Изо всех моих знакомых лишь Валентина Булгун догадывалась, что мне не по себе. Она не навязывалась с сочувствием, не пыталась повлиять на мое состояние, но иногда, пожимая мне руку, шептала: