Захария Станку - Безумный лес

— Рано или поздно все образуется, вот увидишь. Все будет очень хорошо.

Ее слова не доходили до моего сознания, не согревали душу. Они пролетали мимо, растворяясь в беспредельном воздушном океане, как всегда бывает с человеческими словами, злыми или добрыми. Дом дядюшки Тоне я ухитрялся обходить стороной и радовался, что в своей бесконечной беготне по городу мне ни разу не пришлось натолкнуться на родственников. Только однажды мне довелось-таки повстречать Гинку Павелеску, мужа Алины, старшей дочери дядюшки Тоне. Я столкнулся с ним как-то вечером, когда выходил от начальника станции.

— Давненько ты не заглядывал к нам, Дарие.

— Все некогда.

— Жаль! Алина ждет тебя. Приготовила для тебя целую кипу книг.

— Я мало читаю. Теперь я уже совсем мало читаю.

— Да и я бы не прочь кое о чем потолковать с тобой.

— Как-нибудь вечерком загляну.

— Когда?

— Не знаю. Но постараюсь поскорее.

С Филипаке Арэпашем, который в школе сидел со мной на одной скамье, а дома спал на тех же нарах, мы лишь изредка обменивались двумя-тремя ничего не значащими фразами, а если ему вдруг случалось упомянуть о своей близкой дружбе с Лэптурелом, мне становилось тошно, я предлагал ему заткнуться и поворачивался к нему спиной.

Стояла уже поздняя осень, погода делалась все злее И отвратительнее, и я ждал, когда же этот убогий городишко, стынущий под непрестанным дождем и мокрым снегом, еще глубже потонет в тумане, еще прочнее увязнет в грязи, погрузится в дрему и — если бы это было возможно — впадет в беспробудную спячку. Однако тут-то и произошло нечто совершенно непредвиденное, из-за чего город вздрогнул, зашевелился, наполнился плачем и ужасом…

Однажды из бухарестских газет, приходивших с утренним поездом, я узнал, что политические волнения почти по всей стране усилились и принимают все более опасный для властей оборот. В газетах прямо говорилось, что король в смятении, что правительство готовит репрессии. Говорилось и о многом другом. Даже слишком о многом. Между прочим, сообщалось о забастовке рабочих Бухареста, которая могла охватить всю страну и перерасти во всеобщую. «Правительство намерено перейти к беспощадным репрессиям. Полиция и армия получили высочайший приказ применить оружие. Будет ли пролита кровь? Без сомнения — да». У меня сжалось горло и защемило сердце. В 1907 году мне довелось быть свидетелем жестоких расправ у нас в Омиде и в других селах долины Кэлмэцуя [15] В феврале — марте 1907 г. в Румынии произошло крупнейшее крестьянское восстание, потопленное в крови одиннадцати тысяч крестьян. . Я насмотрелся на репрессии в Бухаресте в годы германской оккупации [16] В годы первой мировой войны с декабря 1916 по ноябрь 1918 г. Бухарест был оккупирован немецкой и австрийской армиями. . Еще раз я пережил их в том же Бухаресте, менее двух лет тому назад, тринадцатого декабря [17] Тринадцатого декабря 1918 г. румынские власти расстреляли в Бухаресте рабочую демонстрацию, убив сто и ранив около двухсот человек. . Теперь я сожалел, что торчу в Руши-де-Веде. Очутиться бы в Бухаресте, увидеть все собственными глазами, увидеть как можно больше. И если бы удалось… Если бы удалось, хоть чем-нибудь помочь забастовщикам…

На следующее утро в городе на стенах домов появились листовки, объявлявшие о всеобщей забастовке.

На станции все замерло. Опустела почта. Онемели телефоны. Смолкли машины электростанции, и город остался без света. К железнодорожникам и рабочим электростанции, вышедшим на улицу с красными флагами, присоединились подмастерья тех слободок, где располагались скорняжные, кожевенные и дубильные мастерские; подмастерья привели с собой учеников — тщедушных полураздетых юнцов. На двух главных улицах города и в центре, где над сугробами мокрого снега неколебимо возвышалась статуя генерала Манту, проходили демонстрации и развевались красные флаги. Красные флаги развевались повсюду, несмотря на дождь и мокрый снег. Небольшие группки рабочих, подмастерьев и учеников двигались по улицам. Подняв флаги над головами, люди пели во всю мощь голосов:

Давний призыв к борьбе, который я знал по Бухаресту еще со времен австро-германской оккупации, вывел меня из оцепенения и согрел сердце. Я забыл обо всех своих несчастьях и горестях. Бросил, не объясняя причин, всех своих учеников. Оставил на произвол судьбы даже Деспу. Захлопнул книжки и тетрадки, в которых записывал то стишки, то прозу, и бросил их в сундук. Меня, как и других, неудержимо тянуло на улицу.

Городские баре, арендаторы, служащие банка, купцы и лавочники перепугались не на шутку. Напуганы были и власти. Помещики, жившие в городе, вспомнив кровавый 1907 год, собрались в своем клубе и обвинили правительство в нерешительности. Потом потребовали, чтобы для их защиты были немедленно введены войска. Городской староста Трайан Геца, депутат Стэникэ Паляку и сенатор Влади Колцан, крупный хлеботорговец-оптовик, примчались из Бухареста на автомобилях. Одновременно с ними в городе объявился и мерзавец Лэптурел. Армия взяла в свои руки железные дороги, и на нашу станцию в спешном порядке стали прибывать воинские составы, набитые солдатами. Город, продрогший под дождем и мокрым снегом, облезлый и утопавший в грязи, вдруг наводнили войска. Полиция приободрилась и стала проявлять себя активнее.

Я шел по Дунайскому проспекту. Широкая улица была запружена людьми, их было больше, чем обычно. Мне захотелось завернуть в кондитерскую Фердинанда Синатры выпить кофе. Возле пивной Джувелки мое внимание привлекло большое, написанное от руки объявление, налепленное на окно Рабочего клуба, которое выходило на улицу:

Хотя до начала оставалось не меньше часа, я поспешил войти во двор. Там уже был народ. Мне стало стыдно. Стыдно за самого себя. Почему я не пытался найти этих людей прежде? Почему я не знал их? В этом убогом, увязшем в грязи городишке люди, которых я теперь видел, представляли совсем иной мир. Группа учеников-подмастерьев, в драной одежде и с восковыми лицами, затянула тонкими голосами: