Захария Станку - Безумный лес

— Коли передумаешь, приходи в пивную Джувелки. Мы будем там. Хотим освежиться.

Валентину я нашел в переулочке. При ярком свете полуденного солнца бросались в глаза кучи отбросов, валявшиеся прямо посреди переулка. Девушка прижалась к моему плечу и заговорила шепотом:

— Ой, как я рада! Ты славный! Как хорошо, что ты промолчал, когда Туртулэ кричал и бесновался. Ты славный! Должно быть, тебе многое пришлось испытать. Это тебя закалило.

— Закалило, да не очень.

— Ты славный! Как ты хорошо написал и как здорово проучил Туртулэ! Этот учитель вовсе не глуп. Однако, если по правде, он и не очень умен. К тому же страшный зануда… Ему нравится, когда все считают его честным человеком и героем войны.

— Теперь, когда война кончилась, многие хотели бы прослыть героями, хотя фронта и не нюхали…

— Уж эти-то в первую очередь, — согласилась Валентина. — Эти в первую очередь… Сколько мне их приходилось видеть!.. И слушать!..

Мы пошли в сторону вокзала. Я сказал:

— Но Туртулэ, кажется, честный человек и, видимо, в самом деле хорошо обращался с солдатами на фронте.

— Честный-то он, наверное, честный. Да кому она нужна, его честность? В наше время она и даром никому не нужна. Деньги — это да. Деньги — совсем другое дело.

При слове «деньги» настроение мое испортилось. Я почувствовал раздражение. Помрачнел и разозлился, сам того не желая. И сам того не желая, выпалил:

— Ты тоже любишь деньги? Так ведь тебе… нетрудно их заработать…

Валентина остановилась. Гневно взглянула на меня.

— Я знаю, о чем ты думал, когда это сказал. Так вот, парень, я к деньгам равнодушна, хотя, конечно, хорошо бы не знать в них нужды. Тогда бы мне не пришлось работать там, где я работаю, и заниматься тем, чем я занимаюсь. Думаешь, большое удовольствие разносить по номерам горячую воду и чистые полотенца, когда у девушек клиенты? Мерзость. Будь у меня хоть какие-нибудь деньги, я бы жила по-человечески и мне легче было бы получить образование.

Я пожалел, что так глупо заговорил с ней о деньгах. Но гнев Валентины уже остыл. Мы пошли дальше. Я шагал рядом с нею.

— Ты рассердилась на меня? Прости, пожалуйста.

— Да, рассердилась. Но в конце-то концов ты вправе спрашивать о чем угодно. Ты ведь меня почти не знаешь. Можно сказать, просто совсем не знаешь. Чего же требовать от человека, который совсем не знает другого?

— Я больше ни о чем не стану тебя спрашивать.

Я замолчал. Валентина задумалась о чем-то своем. Потом заговорила:

— В каком-то смысле ты прав. Даже очень. Если бы я захотела, я могла бы получать деньги, вовсе не работая. Там… У госпожи Гарник хватает клиентов, которые падки на свежий товар. И я… Я могла бы сделаться таким свежим товаром. И получать деньги, не работая. Но я не хочу. Я стала бы противна себе самой.

— А девушки… которые там служат… тоже противны сами себе?

— Одни да. Другие нет. Привыкают со временем. И уже ничего не чувствуют, как животные. Человеческого в них — только речь да внешность.

Я не нашелся, что сказать. И, чтоб не молчать, повторил за нею:

— Как животные…

Валентина пропустила мое бормотание мимо ушей. И продолжала:

— Вот так-то, дружок! Нам, беднякам, только и остается — засесть за книги. Выучиться грамоте и сохранить честь. Сохранить честь и жизнь. А иначе… Иначе остается либо согласиться на разврат и бесчестье, либо подохнуть, как нищему, работая на чужих.

Разные мысли бродили в моем мозгу, и я мог бы поделиться ими с нею. Но решил, что не стоит. Мы ведь едва успели познакомиться. И я удовольствовался тем, что пережил эти мысли про себя. Валентина торопливо договорила:

— Сама я скорее повешусь, чем соглашусь на бесчестную жизнь.

Возможно, она говорила то, что думала. А может, это было пустое честолюбие, желание прихвастнуть. Мне часто случалось встречать людей, которые тем горячее распространялись о чести и невинности, чем глубже успели погрязнуть во лжи и разврате. Отчего, однако, зародились во мне такая подозрительность и неприязнь к Валентине? Не знаю. Зародились — и все тут! А с какой это стати я должен был довериться и воспылать к ней дружеским участием? Всему виной люди! Они научили меня быть постоянно начеку и — чтоб не обжечься — дуть не только на горячее молоко, но и на воду… По дороге нам попадались торговцы; в ожидании покупателей торчали на пороге лавок и магазинов хамоватые продавцы. Они глазели на нас и отпускали по нашему адресу грубые шуточки. Одних потешала моя хромота. Других соблазняла и дразнила пышная, хорошо сложенная и привлекательная фигура Валентины. Я же… Я был необыкновенно горд тем, что иду на виду у всех рядом с такой красивой, статной и соблазнительной девушкой, какой была служанка госпожи Гарник.

— Валентина начала ходить в школу, гляди-ка, — высказался один из олухов, торчавший в дверях лавчонки «Продаем аршинами», где торговали ситцем, — Валентину потянуло в школу…

— Вот увидишь, она еще захочет стать профессором, — подхватил другой. — Профессором кое-каких наук…

Может быть, нам следовало остановиться и рассчитаться с нахалами той же монетой, разнести их в пух и прах. Однако мы решили сделать вид, что не понимаем, о ком речь, и продолжали идти своей дорогой. Едва успев пообещать Валентине ни о чем ее больше не расспрашивать, я, притворившись забывчивым, все-таки спросил:

— Валентина, ответь мне, конечно, если захочешь, почему ты поступила в услужение именно к госпоже Аспазии Гарник? Как ты решилась на этот шаг?

— Два года назад, когда я приехала сюда из Меригоалы, мне не удалось найти никакой работы. Проискала целую неделю, и оказалось, что все напрасно. Тогда-то, как многие другие, я и поступила туда, куда меня взяли. Не только госпожа Гарник, но и все были уверены, что я недолго продержусь и скоро стану заниматься тем же, что и остальные. Однако я решила — пусть себе думают, что хотят, и говорят, что угодно. И держалась изо всех сил. Буду держаться и дальше. Потому что, если хочешь знать, меня вовсе не соблазняет тот разврат, который я вижу вокруг. Напротив. Все, что я вижу, только укрепляет меня и не дает мне оступиться. Можешь мне поверить, я не оступлюсь. И буду учиться. И выучусь. К тому же ученье дается мне без особого труда.

Она взяла меня за руку. Сжала ее и улыбнулась.

— Вот и тебе хорошо бы получить образование. И не сдаваться, что бы ни случилось. Может быть, когда-нибудь… Может быть, когда-нибудь мир будет наш. Весь мир. Со всей его красотой, со всеми его радостями.

Я не стал допытываться, на чем основаны ее надежды. И только придал своему голосу больше теплоты:

— Постараюсь, Валентина.

Несмотря на свою крупную, развитую фигуру и вполне зрелый возраст, Валентина показалась мне по-детски наивной. Я облизнул запекшиеся губы и не осмелился заговорить с ней о том, что накипело у меня на душе. Она шла со мной рядом — цветущая, молодая, веселая, полная надежд. Иногда и мне случалось радоваться и тешиться несбыточными надеждами, но теперь я казался себе пустой рассохшейся бочкой и не чувствовал ни малейшего вкуса к жизни. Воздух был раскален. Солнце жаркими лучами, словно кувалдой, било меня по темени. Из дворов и галерей, из магазинов и лавчонок, мимо которых мы шли, нас обдавало запахом плесени.