Захария Станку - Ветер и дождь

Я взглянул в окно и увидел, что дождь все еще продолжается. И дождь и ветер. Осень только начиналась, и в зале было много босых людей. Они месили грязь голыми ногами. Теперь они жались друг к другу, стараясь согреться. Когда мы начали рассаживаться, одна из женщин сказала:

— Держитесь-ка лучше от нас подальше, родненькие. Может, вы и не знаете…

Я поторопился прервать ее:

— Знаем. Мы все знаем…

Но женщина считала нужным разъяснить нам все до конца:

— Только бы вы не подумали, что наши бабы ленятся… Коли было бы мыло… Да ведь мыла нету… Хоть бы у кого был керосин, мы бы пообчистились… А то совсем запаршивели… Грабят нас, родненькие… Потому мы и обнищали… С тех пор как мы себя помним, нас все грабят… Вы бы навели порядок и изловили грабителей… Бог вам в помощь, если вы этого хотите…

Женщина неожиданно заплакала. Все смотрели на нее, а она плакала. И, как ребенок, вытирала слезы ладонью… У школьной доски стоял Босоанка. Когда женщина заплакала, он как будто опустил голову. (У него был высокий лоб, изрезанный морщинами.) Один из Гынжей, стоявший рядом, сказал:

— А вот господин Босоанка не плачет. У господина Босоанки всегда сухие глаза. И никогда не бывает слез. И вшей у него никогда не было…

Другой Гынж, стоявший у окна, добавил:

— У него нет ни слез, ни вшей, зато есть пистолеты. Пора бы господину Босоанке обзавестись вшами и отказаться от пистолетов. Может, это и сделало бы его человеком. Может, у него даже появились бы слезы. У волков тоже нету слез — они не плачут. У волков есть только клыки. И змеи не плачут. И гадюки.

Босоанка поднял руку в знак того, что он хочет говорить. Но Гынжи не дали ему сказать ни слова.

— Молчи! — грубо крикнул один из них. — Ишь ты, еще разговаривать собирается. Мы не для того тебя привели, чтобы слушать твои речи. Привели, чтобы народ тебя видел: вот оно — чудище! Вчера ты ранил товарища Цигэнуша. Сегодня ночью стрелял в других людей. Вот и все твои речи… Кто дал тебе право убивать людей?

В зале раздались крики, ругань. Но Босоанка был спокоен, и ему удалось силой своего звучного голоса перекрыть все остальные голоса.

— Я совсем не жалею, что ранил Цигэнуша, — крикнул Босоанка. — Мне уже давно хотелось с ним посчитаться… И мне очень жаль, что мои пули никого не настигли этой ночью. Поверьте, вот об этом я жалею!

Один крестьянин, стоявший рядом с ним, замахнулся, но Орош успел его остановить:

— Не трогай его! Мы отвезем его в город. Он за все ответит перед судом. Мы обязаны уважать законы.

— Мы лучше его знаем — нам его и судить!

— Нет, нет!.. Пусть его судит суд…

Говорили все сразу. Но вот чья-то хриплая, крикливая речь перебила остальные голоса:

— Много лет мы голосовали на всех выборах за Босоанку. И когда он был в либеральной партии, и позднее, когда он стал легионером, он водил нас за нос своими обещаниями. И мы голосовали за него и за его хозяев… И вот после стольких лет… вот результат! Что дал нам Босоанка? Нищету, вот что он нам дал…

— Вшей дал нам Босоанка… Только вшей…

— Неправда!.. Неправда!!!

— Босоанка нам помогал!.. Босоанка нас поддерживал!..

— Как веревка повешенного!..

Голоса стали громче. Мощный гул стоял в воздухе, и гул этот был похож на рокот морского прибоя. Все были возбуждены, все по многу раз повторяли одно и то же. Когда открыли собрание, шум продолжался. Сначала выступил Орош. Он был очень краток; он не хотел придерживаться старого обычая: давать людям обещания. Наступила моя очередь, и я тоже старался придерживаться тона Ороша. Очень кстати было то, что я совсем не обладал ораторским талантом. Крестьянам нужна была истина, простая истина. Они хотели знать: как им выйти из нынешнего положения? После войны, которую мы вели сначала против русских, а потом против Германии, пришла засуха и начался голод. Что же теперь делать? Как выйти из разрухи? Как быть дальше? Крестьяне слушали меня молча, и по их лицам я понял, что они смотрят на меня как на диковину. Человек родом из придунайского села выставил свою кандидатуру в депутаты от уезда Телиу… Почему?.. Я подумал: может, Босоанка прав? Зачем я здесь?

Кроме нас, приезжих, выступили и местные ораторы. Каждый торопился высказаться. Каждый говорил о своей жизни, и это были потрясающие по своему драматизму рассказы. Любой из них мог бы послужить сюжетом для романа. Но кто напишет столько романов? И помогут ли романы исправить жизнь их героев?

К концу собрания в зале появился отец Лэстареску. Это был румяный старик с седой бородой и большой плешью. Лицо его блестело от веселья и доброжелательства. Он подошел к Орошу и сказал:

— Очень прошу извинить меня, господин Орош. Прошу извинить за опоздание. Я бы и раньше пришел, но сегодня воскресенье, и я был в церкви… Поскольку я все-таки местный пастырь, я обязан справлять воскресную службу.

Орош пожал плечами, давая понять, что все это его не интересует. Но отец Лэстареску еще не кончил. От Отца Лэстареску несло вином. Он производил впечатление веселого и совершенно счастливого человека. Он Продолжал с воодушевлением:

— Я пришел пригласить вас на обед, уважаемые… Уж матушка моя постаралась, будьте покойны. Обед она приготовила… как вам сказать… обед вполне достойный таких редких и почтенных гостей. Словом, замечательный обед!

Вместо Ороша отцу Лэстареску ответил Клементе Цигэнуш:

— Большое спасибо, батюшка. Премного благодарны, но, к сожалению, мы не сможем принять приглашение — мы торопимся.

— Ну вот еще, что выдумали! Как так можно? Торопитесь? Зачем человеку торопиться? Вот господин префект Бушулянга, к примеру…

— Знаем, знаем. Господин префект Бушулянга никогда не торопится. И времени на обед у него вполне хватает.

Отец Лэстареску казался весьма опечаленным. Он даже поник головой и грустно сказал:

— Суровые вы люди, господин Цигэнуш. Слишком уж суровые. Да, да… А вот господь наш Иисус Христос и его святые апостолы не брезгали добрым обедом. Вот, к примеру, на свадьбе в Кане Галилейской…

В зале послышался смех. Отец Лэстареску укоризненно посмотрел на смеющихся и вздохнул:

— Грех-то, грех-то какой!

Смех в зале усилился. Отец Лэстареску снова посмотрел в зал, хотел что-то сказать, но сдержался и, подобрав полы своей рясы, молча и понуро пошел к двери.

После ухода батюшки слово взял примарь. Жители села Урлэвынт, сказал он, обязательно будут голосовать за коммунистов. В этом можно не сомневаться.

— Не забывайте, товарищи, что Урлэвынт — село Гынжей. А Гынжи…

Я знал, что это не совсем так. Те пятеро, что атаковали нас в лесу, а потом и другие, все те, кто пришел ночью в примарию, сопровождая тела убитых, ведь они тоже жители Урлэвынта. Кто эти люди? Легионеры? Либералы? Царанисты? Во всяком случае, все они наши противники. Отец Лэстареску — либерал. И учитель Борою — либерал. И оба, под носом у Гынжей, занимаются пропагандой в пользу боярина Цепою.