Захария Станку - Ветер и дождь

Когда мальчик наконец ушел, Орзу начинает рассказывать о смерти своих родителей. Ужасная смерть. Они умерли от бешенства, и перед смертью их пришлось связать.

— Всякая смерть ужасна, — говорю я.

— Нет, это не так…

И Орзу продолжает рассказывать о смерти родителей. И продолжает грызть орехи. Когда орехи кончились, она сняла с полки связку сушеного инжира.

— Угощайся! Не хочешь? Жаль. Коли так, придется мне самой съесть всю связку.

Она улыбается, и мне почему-то кажется, что я мог бы убить ее за эту тупую улыбку.

— Я всегда так делаю, — говорит она, — наевшись орехов, приступаю к инжиру. Как арабские женщины… Это правда, что в странах, где растет инжир, живут только арабы?

Она снова улыбается, и у меня снова возникает желание придушить ее.

— Да, правда. Ты еще не забыла то, что учила в школе.

Школа!.. Исчезает лавка Акопа со всем ее содержимым. Исчезает городок Руши-де-Веде… Исчезает тетушка Орзу… Господи боже мой! Исчезаю и я сам… Но не совсем. Остаются глаза. Сам я себя не вижу, но мои глаза видят. Они видят золотые ворота. Ворота открываются. За ними — золотая дорожка. Золотая дорожка моего давно прошедшего детства… Дорожка ведет в школу села Омида. Я вижу своих соучеников и среди них девушку Орзу, веселую девушку Орзу с ярко-голубыми глазами. Стройную и красивую девушку Орзу в ярко-голубом платье… Учитель вызывает меня к доске и предлагает прочитать наизусть стихотворение «Сержант из Васлуй». Я начинаю декламировать, но, почувствовав пронзительный взгляд ярко-голубых глаз, забываю слова и запинаюсь. Учитель озабоченно спрашивает:

— Что с тобой?

— Не знаю, — говорю я, почти плача.

— Можешь выйти погулять, — предлагает учитель. — Иди, успокойся… Ты, наверно, вспомнил кого-нибудь из своих умерших родственников. Верно?

— Да, я вспомнил дедушку.

— А когда он умер?

— Не знаю. Меня еще тогда на свете не было.

Учитель улыбается и делает мне знак, что я могу идти.

Я выхожу во двор, вытираю глаза и начинаю беспокойно прогуливаться в ожидании перемены. Звонок. Перемена. Я подхожу к Орзу, беру ее за руку.

— Почему ты так настойчиво смотрела на меня? Почему у тебя были смеющиеся глаза?

Ответ был неожиданным:

— Почему я смеялась? Потому что ты обносился. Ты разве сам не видишь? Ты самый жалкий и обтрепанный мальчик в классе. На тебя нельзя смотреть без смеха.

Тогда тоже была осень. И накрапывал мелкий дождик. И холодный ветер бил мне в лицо. Я был самым жалким и обтрепанным мальчиком в классе…

Я спал, сидя на стуле, и у меня окоченели ноги. Сквозь щели примарии проникал холод. Гынжи, оставшиеся в примарии, спали на полу, завернувшись в свои бурки и тулупы. Орош тоже спал и, по-видимому, не ощущал холода. Заснул и санитар Резя. Только Цигэнуш не спал и, почувствовав, что я проснулся, сказал, сдерживая стон:

— Никогда в жизни я не испытывал такой боли… Проклятое колено…

— Разбудить санитара?

— Не надо. Он все равно не может мне помочь. Никто и ничто уже не может мне помочь… Кроме… Пожалуй, сигарета все же помогла бы мне…

Я немедленно дал ему сигарету. Поднося, зажженную спичку, я как бы случайно притронулся к его лбу, Он был влажный и горячий.

— Тебя лихорадит?

— Да… не стоит об этом говорить.

У мира нет границ…

У мира нет границ…

У мира нет границ…

Но у жизни есть границы. Жизнь каждого человека имеет границы. Жизнь тех, кого мы убили в лесу, имела границы. Жизнь Клементе Цигэнуша имеет границы. И моя жизнь тоже. Все жизни на земле…

Лику Орош проснулся. Вскоре проснулся и Резя. Проснулись Гынжи. Печка остыла, и Резя ушел за дровами. Гынжи вышли на улицу поразмяться. Мы с Орошем остались в комнате. Вдруг мы услышали какой-то странный шум, нам показалось, что по улице скачет всадник. Цигэнуш сказал, что ему тоже послышался лошадиный топот. Мы быстро вышли на улицу и как раз вовремя, чтобы увидеть, что это не было галлюцинацией: мимо примарии промчался кто-то верхом на лошади. Человек этот низко наклонился и прижался к шее своего коня. Почти невозможно было разглядеть его — всадник и лошадь составляли одно целое. Гынжи попытались остановить его криками:

— Стой!.. Стой!..

Всадник неожиданно ответил выстрелами. Они прозвучали совсем близко, одна пуля угодила в окно примарии. Раздался звон разбитого стекла. Но всадник уже исчез. Он словно растворился в ночной мгле.

Вернувшись в комнату, Орош нашел на полу еще горячий кусочек свинца. Пуля просвистела над головой Цигэнуша и угодила в стену. Орош положил пулю в карман и обратился к санитару, который уже принялся разжигать печурку:

— Продолжим вчерашний разговор, товарищ санитар? Мы тогда остановились на советах, которые Иисус Христос и богородица дают избирателям по случаю выборов. Так, кажется… Ну а что же еще? Не может быть, чтобы в избирательной кампании участвовал только Христос. Кто еще принимает в ней участие? О каких еще событиях рассказывает молва?

Санитар тотчас согласился с Орошем:

— Вы угадали — не только Христос действует в нашем уезде. Есть и другие. И живые и мертвые. Вот, например, в, скиту Молифт даже святой Софроние, изображенный на старинной иконе, вдруг заплакал. Настоящими большими слезами, как ребенок. Монахи и монахини сразу же разошлись по селам, приглашая всех прийти и посмотреть своими глазами, как плачет святой. «Приходите поскорее в скит Молифт, и вы увидите слезы святого… Вы увидите, как плачет святой Софроние от сострадания к бедам и горестям нашего несчастного отечества». А в селе Ватра… О, в селе Ватра произошло нечто еще более удивительное: одна корова родила теленка с шестью ногами… А куры попадьи из деревни Пырул Ротат снесли яйца, на которых был крест… Но и это еще не все. По всему уезду происходят чудеса и таинственные явления. Скорый поезд из Ясс был остановлен в пути крылатым человеком, а когда пассажиры выглянули в окна, крылатый им сказал: «Держитесь и не сдавайтесь. Через недельку-другую мы высадимся в порту Констанца и спасем вас от коммунистов». Сказав это, он улетел и словно испарился в воздухе…

— Вот чертовщина! — сказал Орош. — Человек о крыльями, останавливающий поезда? Ловко придумано.

— Надо немедленно послать товарища Лалу в скит Молифт, — сказал Цигэнуш. — Пусть наведет там порядок. А что касается попадьи из Пырул Ротат… ее, пожалуй, не стоит пока беспокоить.

— Пока? — переспросил я. — Почему пока?

Цигэнуш усмехнулся:

— Уж очень ты наивен, товарищ кандидат в депутаты. Ужасно наивен. Пока что мы попадью не тронем. Подождем до выборов.

— И все-таки я не понимаю, — упорствовал я. — Что ты имеешь в виду…

Я не успел закончить фразу. С улицы послышались крики. Кто-то кричал густым и прерывистым басом: