Захария Станку - Ветер и дождь

Замбила все еще не понимала, что со мной происходит. Она продолжала:

— Ну и дьявол был этот боярин Аризан! Один глаз у него был стеклянный. Это бы еще ничего. Только насчет цыган-работников такой подлый был, что страх. И плеть-то у него была пострашнее, чем у самого булибаши…

— Замбила, — сказал я, с трудом переводя дыхание. — Замбила… Ну-ка посмотри на меня и вспомни… Постарайся вспомнить, видела ли ты меня в прежние времена? Вспомни — кто я…

— Что ж, я и так все смотрю на тебя. Все приглядываюсь. И мне тоже кажется, будто мы с тобой когда-то уже встречались. Погоди… Дай мне поглядеть в твои глаза. Да, да…

У нее вдруг изменился голос. Он стал тихим и жалобным. Он стал даже испуганным. Как будто она увидела смерть.

— Глаза, — продолжала она слегка испуганно. — Ох, боже ты мой… Эти глаза я уже видела… Но губы… Что с ними — ветер их выдубил, что ли?

— Да, Замбила, ветер. Губы потрескались от ветра. Только от ветра…

От нас обоих несло вином. И табачным дымом. Мы смеялись. Глядя друг на друга, мы вдруг начали хохотать как помешанные. Мы как-то сразу поглупели. Мы были пьяны. Мы вели себя как пьяницы. Вдруг Замбила схватила мою руку и начала рассматривать ладонь.

— И эту ладонь я знаю. Я гадала по этой ладони…

— Нет, не ты гадала. Гадала мне только Кира, а не ты.

— И я тоже. Но ты забыл. С тех пор прошло много времени, и ты забыл. Мужчины забывают скорее, чем женщины. — И еще раз взглянув на мою ладонь, а потом и в лицо, она продолжала уже другим тоном, жалобным и тоскливым: — Бедненький. Не повезло тебе… Хоть ты и вынул сердце свое из груди и показал его людям, они плюнули в него… Сердешный… Тебе и теперь не везет. Погляди… Скоро твое сердце совсем завянет. И глаза высохнут. Но еще до этого, из них потекут слезы. Ох, много, много слез…

Она вдруг заговорила по-цыгански. Она заговорила на древнем цыганском диалекте, который знают даже не все цыгане. В ее словах, в звуке речи был какой-то странный ритм, напоминающий таинственную песню. Может быть, любовную или песню о неосуществившейся любви. Я подумал: откуда она знает, что произошло со мной в жизни? И откуда ей известно, что ждет меня в будущем?

— Ты пьяна, — сказал я. — Вдрызг… Ты слишком много выпила и сама не понимаешь, что говоришь…

Она снова посмотрела на меня и вдруг заговорила своим прежним голосом. Да, именно своим прежним, молодым голосом, который я не забыл:

— Ты… Ты тот самый?

Я сказал:

— Ты юбисардама-ман?

Я сказал это просто, как будто и не прошло столько лет. Как будто я всегда говорил по-цыгански.

— Сар-ти-на юбисардем-тут, — ответила она. — Ты тогда уехал в город… А я ведь любила не только тебя одного. Я любила и других. Я многих любила. Поэтому Стурзя и купил меня у булибаши по дешевке…

Она рассмеялась. И снова показала свои зубы, свои золотые зубы. Она хохотала. И ее живот, огромный и толстый живот, и жирные груди колыхались от хохота.

— Помню я тебя, очень даже хорошо помню… Ты уехал в город и стал господином. Ты стал боярином. Вот чудеса-то. Ты же был батраком у боярина Аризана. Ты был слугой. А теперь сам стал боярином…

Я действительно был слугой у боярина Аризана. Не очень-то верным, но слугой. Теперь она втемяшила себе в голову, что я сам стал боярином.

— А знаешь ли ты, почему я пришла к тебе тогда, ночью? Из жалости… И другие приставали ко мне, покою с утра до вечера не давали. Но ты был не таким. Уж больно ты был печальным. К тому же еще и хромым. Вот я тебя и пожалела… А теперь ты стал боярином. Старался, наверно, мучился, ночей не досыпал… На твоей ладони этого нет, но на лице все записано. Ах ты, несчастный… Думаешь, стоило так стараться, так мучиться?

— Может, и не стоило. Не знаю.

— Не стоило, сердешный. Меня послушай — не стоило!

Я молчал. Замолчала и Замбила. Она задумалась. Потом сказала:

— Однажды ночью… там, в поле… Помнишь? Взошла луна, и ты просил меня спеть. Помнишь ту песню?

— Нет. Я помню, что просил тебя петь, но песню забыл. А если забыл, то, стало быть, забыл. И все…

Я повторял свои слова как попугай. Я был пьян, но слушал Замбилу, ясно сознавая, что в мире все чудовищно и безнадежно, что лучше бы мне сейчас выйти на улицу, лечь в грязь и умереть. Но я не сдвинулся с места. Я даже улыбался. Я улыбался, чтобы показать Замбиле, что мне все равно, что меня уже не трогает прошлое, не волнует прошедшее время, превратившее нас обоих в стариков, в безобразных и жалких стариков.

Но Замбила не успокоилась. Она подсела ближе, толкнула меня в бок и даже попробовала ущипнуть. Она была пьяна. Но я и сам был пьян.

— А я не забыла песню. Слышишь? Я не забыла.

И она вдруг расплакалась. Это было так неожиданно, что я растерялся. Но потом я сказал себе: она пьяна! Таковы все женщины — стоит им выпить, как они плачут. Женщины очень легко плачут…

Я дал ей выплакаться. Когда ей надоело плакать, она вдруг начала петь. Вполголоса, тихо и задушевно. Она пела для меня. Только для меня, как тогда, в молодости.

Закончив песню, Замбила посмотрела на меня. И мы вдруг снова расхохотались. Я сказал:

— Все из-за вина. Мы слишком много выпили.

— Может быть, — подтвердила Замбила. — Очень может быть. Но я думаю, что не только из-за вина…

Мы помолчали. Потом я спросил:

— Помнишь ли ты мое имя?

— Нет. Имя твое я забыла. Я думала… я думала, что ты умер, что мы никогда уж больше не встретимся.

Она снова задумалась. Мне показалось, что ей хочется сказать что-то еще, но она не решается.

— Говори, — сказал я. — Все, что хочешь. Не стесняйся.

— Я думала, — начала она тихо, почти шепотом. — Может, для тебя было бы лучше, если б ты умер. Тогда бы мы не встретились…

Я вдруг почувствовал боль. Это была очень странная боль, как будто у меня внезапно заболели кости. Я еще никогда не испытывал такого ощущения: у меня заныли кости… Все, все кости.

Я спросил, тоже шепотом:

— Так сильно я изменился?

— Да, чего уж там… Время посмеялось над нами и изменило обоих до неузнаваемости. Мы вот не виделись тридцать лет. А что такое тридцать лет? Пустяк. И все же мы не узнали друг друга. А тридцать лет… Тридцать лет — пустяк… Ничто…

— Все на свете пустяк…

— Ну будет, будет. Давай лучше выпьем…

В комнату неожиданно вернулся горбун. Он вел за руку Лаурику. Судя по всему, эти двое тоже крепко выпили, и, кажется, оба плакали.

— Да, мы выпили, — сказал горбун. — Выпили с горя с Лаурикой. Ведь жених-то уехал! Что же нам делать? Вот мы и выпили…

Вскоре вернулся и Орош. Его сопровождали Гынжи. Они привели, вернее, принесли на руках Цигэнуша. Увидев меня, раненый поторопился сообщить:

— Мы дозвонились наконец в Телиу. Там неспокойно. В городе происходят неприятные вещи. Очень даже неприятные.