Захария Станку - Ветер и дождь

— А почему обязательно с глазу на глаз? — спокойно спросил Орош.

Бэрбуца вызывающе посмотрел на меня и неожиданно согласился с Орошем:

— Можно и втроем… Если вы, товарищ Орош, настаиваете! Но только в том случае, если вы настаиваете!

Пока мы разговаривали, к нам подошел санитар и передал, что доктор Дарвари просит нас пройти в его кабинет и дождаться там конца операции. Она уже началась, — добавил санитар многозначительно, — уже приступили к анестезии.

Кабинет Дарвари оказался просторной, но довольно мрачной комнатой, на стенах которой висели четыре больших портрета в позолоченных рамах. Это были увеличенные фотографии, явно сделанные провинциальным мастером. Увидав, что они меня заинтересовали, Орош сказал:

— Это портреты четырех главных врачей больницы. Все четверо работали здесь еще до первой мировой войны.

(До первой мировой войны!.. Между двумя мировыми войнами! После второй мировой войны!.. Почему мы измеряем неумолимое течение времени главным образом войнами?)

Бэрбуца вел себя так, как будто мы пришли к нему в кабинет.

— Усаживайтесь, товарищи! — сказал он, показывая, куда именно следует сесть каждому. Потом, понизив голос до таинственного шепота, продолжал: — Я специально послан сюда министерством внутренних дел. Послал меня товарищ…

Он назвал восторженным шепотом большое имя.

— Товарищ… весьма недоволен вашей работой здесь, в Телиу. Более того — товарищ… весьма обеспокоен вашим поведением: вы слишком нерешительны и неуверенны. Поэтому товарищ… вызвал меня и приказал: «Товарищ Бэрбуца, поедешь в Телиу! Выезжай немедленно и, как только прибудешь на место, устрой там взбучку! Покажи им, где раки зимуют! Я получил донесения: в Телиу царит благодушие! В Телиу предвыборные плакаты до сих пор не расклеены, листовки не розданы, газеты валяются на почте и в партийных комитетах. Но самое главное: в Телиу, по-видимому, совсем не умеют завинчивать гайки. Бушулянга чуть ли не каждый день жалуется на Ороша. Бушулянга докладывает, что именно Орош не позволяет завинчивать гайки, не дает ему «выжать масло» из непокорных. Где же твое классовое чутье, товарищ? Где революционная решимость? Почему ты стесняешься? Надо арестовывать всех врагов. Сажать их за решетку без лишних разговоров. Надо…

Лику Орош перебил его:

— Одну минутку… Закручивать гайки? Производить аресты? Но ведь партия, ее центральный комитет не давали нам таких указаний. Мы не имеем права арестовывать людей по доносам, а тем более по подозрениям. Центральный комитет…

Мосорел Бэрбуца не дал ему закончить.

— А товарищ?.. — спросил он, многозначительно подняв палец и указывая куда-то наверх, в потолок. — А товарищ из министерства внутренних дел, кто он? Разве он не представляет партию? Разве он не выступает от имени центрального комитета?

Орош спокойно ответил:

— Не будем обсуждать этот вопрос здесь.

— Как так? — возмутился Бэрбуца. — Меня ведь специально сюда прислали…

— Хорошо. Выкладывайте до конца все, что вы хотите сказать. Мы слушаем.

Бэрбуца весь горел от возмущения. Мне казалось, что он сейчас же покинет комнату и отправится к первому телефону, чтобы пожаловаться на нас большому человеку из Бухареста. Но этого не случилось. Бэрбуца зло, упрямо нагнул голову, протер свои очки и снова принялся излагать нам инструкции из центра. Впрочем, основное он уже сказал. Теперь он вдруг начал рассказывать нам о своих связях: с кем из больших людей он обедал, кому говорит запросто «ты», с кем знаком домами. Потом он снова перешел к основному звену нынешней предвыборной кампании: не надо миндальничать и стесняться, надо завинчивать гайки к производить аресты. Говоря об арестах, Бэрбуца даже повысил голос. Он гремел отвагой, решимостью и дерзкой требовательностью. «Аресты — основное оружие классовой борьбы, которую мы ведем против наших врагов. Классового врага надо сокрушить. Тогда он перестанет вставлять нам палки в колеса». Потом Бэрбуца упомянул, что он в хороших отношениях с префектом. По его словам выходило, что Бушулянга отлично понимает веление времени. Бушулянга даже предоставил ему комнату в своем доме. Там будет удобнее, чем в гостинице. И пригласил его сегодня на ужин. Да, видимо, Бушулянга разбирается в нынешней обстановке. Товарищ, прибывший из центра с особыми полномочиями, не может жить где попало. Классовый враг…

Орош спросил:

— Вы прибыли поездом?

— Поездом? — изумился Бэрбуца. — Конечно, нет. Я приехал на машине. В моем распоряжении новенький «бьюик».

На прощанье Бэрбуца снова пожал руку Орошу «по-рабочему», а мне снова протянул один палец. Когда он наконец ушел, Орош спросил:

— Ну-с, как он тебе понравился?

— Мне он уже давно нравится. Очень давно.

— А разве ты его знаешь?

— Еще с военных лет. В партии он недавно, всего лишь с прошлого года — и с тех пор все растет…

— Что-то уж очень быстро он растет. Перескакивает через все ступеньки. Персональная машина…

Я не мог удержаться и сказал:

— А почему бы ему не перескакивать через все ступеньки? Ведь еще до того, как вступить в партию, он стал мужем Озаны Коман…

— Озана Коман — замечательный товарищ, — сказал Орош. — Нас однажды судили вместе, на скамье подсудимых я с ней и познакомился. Я когда-то знал и ее мужа, товарища Комана…

— Он погиб?

— Да. Его застрелили полицейские: «попытка к бегству». Они вывезли его из тюрьмы Вакарешть и по дороге застрелили…

Мы помолчали. Каждый раз, когда разговор заходил о прошлом, он обычно заканчивался тяжелым молчанием. Эти разговоры всегда вызывали самые разнородные чувства, мысли, ассоциации. Но все они неизменно были окрашены в мрачные тона. Разговоры с Орошем о прошлом всегда заканчивались воспоминаниями об арестах, процессах, избиениях, тюрьмах… О долгих годах, проведенных за решеткой…

Мы услышали с улицы шум заведенного мотора. Машина тронулась, и шум заглох. Бэрбуца уехал.

Я сказал Орошу:

— Мосорел Бэрбуца работает в одном из бухарестских райкомов. Я встречал его на собраниях партактива. Он производит неважное впечатление, но из уважения к Озане Коман ему многое прощают. Впрочем, надо отдать ему должное — он весьма активен. Правда, без особого успеха. Уж очень он суетлив. Болтает когда надо и когда не надо. Рассуждает о принципиальности. Жмет руку «по-рабочему»… Ты обратил внимание на его руки? Он никогда не был рабочим. Он музыкант — играл на флейте в ресторанном оркестре.

— Это не имеет значения, — сказал Орош. — К сожалению, мы не можем фабриковать людей. Мы вышли из подполья обескровленными. Нас мало осталось, очень мало. Кое-кто позаботился, чтобы нас осталось как можно меньше. И мы вынуждены принимать в свои ряды тех, кто приходит к нам теперь. Но настанет день, когда придется просеять сквозь шелковое сито всех наших новых сторонников и попутчиков. А до тех пор придется терпеть и таких, как Бэрбуца. О, если бы существовала фабрика кадров. Фабрика, из которой выходили бы честные, преданные и способные работники! Но такой фабрики нет. И никогда не будет. А человек, даже самый обыкновенный, отличается поразительной сложностью. Впрочем, может, это и хорошо. В этом его ценность…