Захария Станку - Ветер и дождь

Я увидел себя в родном селе Омида мертвым. Да, я умер и лежал в родном доме, но отчетливо слышал все, что говорилось вокруг меня. Меня оплакивали родственники, и я узнавал их голоса. Я услышал голос матери:

— Мой мальчик! Мой бедный мальчик!

Из всех плакальщиц жалобнее всех меня оплакивала мама. Она рассказала о том, как родила меня в поле в ненастный октябрьский день и с каким трудом она меня вырастила.

«Нет-нет, этого не может быть, — сказал я себе во сне, — мама не может меня оплакивать — она ведь давно умерла. Давным-давно. Мертвый не может оплакивать другого мертвеца. Мертвый лежит в своей могиле…»

Но вскоре плакальщицы умолкли, глаза моих родственников высохли, и я услышал другие слова, совсем другие.

— Ты купишь доски на гроб? Мне по карману только свечи.

— Я? Почему это я должен покупать доски? Что дал мне покойник при жизни? Ничего он мне не дал. Ничего я от него не видел…

Они переругивались так до тех пор, пока я, несмотря на то, что был мертв, не встал и не сказал:

— Дорогие мои, вы совершенно правы. Какая была вам от меня польза, когда я был жив? Никакой… Я никогда вам не помогал. Я жил далеко, и во время наших редких встреч вы не видели от меня ничего хорошего.

Они смотрели на меня, ничуть не удивившись тому, что покойник заговорил. Во сне никто ничему не удивляется. Впрочем, есть люди, которые и в жизни ничему не удивляются. Итак, мои родичи слушали меня, и один из них спросил с некоторой досадой:

— Покойник, на что прикажешь тебя хоронить? На какие деньги? В твоих карманах мы ничего не нашли. Мы выворотили твои карманы, но денег там не оказалось. Только какие-то бумажки, исписанные каракулями…

— Можете меня раздеть, — сказал я. — Можете снять с меня всю одежду и поделить ее между собой. А меня можете похоронить нагишом. Нагим я пришел в этот мир, нагим хочу из него и уйти.

Одна из моих сестер сказала:

— Так не положено. Мы похороним тебя в рубашке и в кальсонах.

Я поблагодарил их, снова улегся и закрыл глаза. И они раздели меня. Потом разули. Потом завернули в рогожу. Потом самый сильный из них взвалил меня на плечи и отнес на кладбище. Дорогу туда я знал. И они ее знали. Все люди знают дорогу на кладбище.

Прежде чем опустить меня в могилу, батюшка Томица Бульбок помахал надо мной кадилом и пробормотал короткую молитву. Очень короткую.

Одна из моих сестер сказала батюшке:

— Помолитесь за него еще немножко, отец. Да простятся ему грехи. Нагрешил он, наверное, на своем веку немало…

— Хватит с него и одной молитвы, — сказал батюшка Бульбок, сильно постаревший с тех пор, как я видел его в последний раз. — Когда он был маленьким, он всегда показывал мне язык. Каждый раз, встречая меня, он высовывал свой дерзкий язык…

Слова батюшки напомнили мне мое детство. Я вспомнил единственную, неповторимую, благословенную страну моего детства. Я вспомнил и свои юные годы. Свои первые мечты и первые разочарования. Я вспомнил свою первую любовь. Вспомнил свое отчаяние и свои первые скитания. Я вспомнил все и всех и расчувствовался. Но я не хотел быть сентиментальным покойником. Я хотел снова высунуть язык и показать его батюшке. Но язык не повиновался. Язык мой прирос к гортани. И рот мой словно окаменел. Я видел все, что происходит вокруг меня, но глаза мои были закрыты. Я слышал все, даже слова, произносимые шепотом, но не мог шевельнуться. И я примирился с этим.

Они засыпали меня землей. Но я почему-то и из-под земли видел, как они все расходятся. Мои родичи разошлись, и я остался один под землей. Тишина… Я услышал тишину. Я услышал, как молчат колокола в деревенской церкви. Я услышал, как молчит речка… Впервые с тех пор, как я знал себя, я услышал тишину. Я обрадовался и подумал: весной я услышу, как на моей могиле растет трава… Но до весны еще далеко. До весны здесь будет царить совершенная тишина. И я снова обрадовался. Как мало нужно мертвому, чтобы обрадоваться. Впрочем, иногда и живому для этого нужно совсем немного.

Тишина стояла недолго. Неожиданно справа от меня земля разверзлась, словно в ней открылась дверь. И я увидел яркий белый свет. А в нем моего отца. Он был печален, как тогда, когда я видел его в последний раз. И руки его были такими же белыми, восковыми, как тогда. Но мне казалось, что ногти выросли. Выросли борода и усы, как будто он давно уже не стригся и не брился. Он долго смотрел на меня, потом сказал!

— Вот ты и пришел…

— Да, отец.

Он снова посмотрел на меня. Он вглядывался в меня пристально и нежно. Потом сказал:

— Они похоронили тебя босым. Они забрали твои ботинки. Твою одежду они тоже забрали.

— Это неважно, отец. Здесь не холодно. И ведь здесь нет ни шипов, ни колючек.

— Да, — подтвердил он, — холод остался там, наверху. И все шипы остались там. — Покачав головой, он добавил еще несколько слов о том, о чем я сам не подумал: — И голод, мой мальчик. Голод тоже остался там, на земле.

— Да, — согласился я. — И голод остался там.

— Ты очень печален, мой мальчик, — сказал отец.

— И ты тоже, отец. А я-то думал, что здесь нет печали.

— Есть… есть… Вставай, я поведу тебя к нашим родственникам.

Я встал. Я чувствовал себя легким как тень. Отец взял меня за руку. Рука его была ледяная. Впрочем, мои руки тоже были холодны как лед.

Земля словно разверзлась перед нами, и мы пошли, держась за руки, по просторному тоннелю, окутанные белым серебристым светом. Оглянувшись, я увидел, что позади нас словно бы опускается черный занавес и все погружается во мглу… Так мы шли довольно долго, пока не пришли в какое-то место, которое мне показалось огромным, как целый мир…

У мира нет границ…

У мира нет границ…

У мира нет границ…

И вдруг я увидел маму. Волосы ее были похожи на сноп свежескошенной соломы. И глаза ее были такими же зелено-голубыми и прозрачными, какими я знал их когда-то. А руки белые-белые, с длинными тонкими пальцами. Мама посмотрела на меня. А я все еще смотрел на ее руки и вдруг увидел, что на них совсем нет мозолей. Она тихо подошла ко мне, обняла и нежно поцеловала в губы. Но губы ее были ледяными. И мои губы были холодными как лед. Когда она целовала меня, я даже не почувствовал ее дыхания. Она тоже, как видно, не ощутила моего дыхания. Никто из нас не дышал. И все же я почувствовал порыв, от которого содрогнулось все мое существо. Мама заговорила первой:

— После того как я тебя родила в поле, под дождем, я дала тебе грудь… Целых два года мне пришлось кормить тебя грудью… Я дала тебе жизнь. Теперь я даю тебе смерть.

Я низко поклонился матери. Так низко, как никогда не кланялся там, на земле.

И вдруг я увидел у ее ног голого младенца. Он не плакал. Он играл. Он считал свои пальцы, в этом состояла вся игра: один, два, три, четыре, пять, шесть, семь… Досчитав до семи, он сказал: