Захария Станку - Ветер и дождь

— Тебе знакома эта долина? — спросил я Ороша.

— Еще бы! Я работаю в здешних местах уже два года и успел узнать весь район. Впрочем, это ровно ничего не значит. Никогда нельзя предугадать, что скрыто под дорожной грязью, тем более что дороги здесь едва намечены. После каждого дождя невозможно отличить простую лужу от глубокого болота. А если кони попадут в какую-нибудь трясину, тогда… ну, тогда… господи, помилуй нас, грешных…

— Если это случится, — сказал Цигэнуш, — если только это случится, мы доставим большую радость господину Самуилэ, примарю Горны. А еще больше порадуем боярина Пьера Цепою.

— Никого мы не порадуем, — сказал я тихо, как бы про себя. — Никого.

Каждый из нас думал о своем, и никто не откликнулся на мои слова.

Сизое, давящее небо как будто опустилось еще ниже. Долина еще больше сузилась. Усталые и взмокшие лошади тяжело дышали, еле двигались. С их разгоряченных крупов, как и с нашей одежды, ручьями стекала вода. Было темно от туч, но впереди сквозь пелену дождя можно было разглядеть черную линию леса, покрывающего окрестные вершины.

Я пришпорил лошадь и, оказавшись в одном ряду со своими спутниками, спросил Лику Ороша:

— Ты думаешь, нам удастся побывать во всех селах района?

— Обязательно. Через неделю — выборы. Не только в Урлэвынте, но и в других деревнях крестьяне должны услышать наши слова, наши советы, а в случае необходимости — и приказы.

— Разве мы имеем право приказывать?

Ответа я не расслышал. Мы приближались к горловине ущелья, и ветер как будто окончательно взбесился. Он обрушился на нас с удесятеренной силой, видимо намереваясь сбросить нас с коней. Приходилось безжалостно хлестать их, чтобы они совсем не остановились.

Вскоре мы оказались в узком проходе между двумя холмами. Здесь ветер был как будто потише, но дождь все еще хлестал. Дождь лил всюду: и на дне ущелья, по которому мы ехали, и на его склонах. На вершинах он молотил еще сильнее, чем внизу, и под его напором гудел лес…

Удивительно, как это ветер еще не вырвал с корнями деревья на вершинах окрестных холмов.

Вдруг послышались выстрелы. Они донеслись из леса, справа от нас. Быстро оглянувшись, я увидел, что лошадь Ороша, словно споткнувшись, осела на колени; сам Орош успел вовремя соскочить на землю. Еще через мгновенье лошадь рухнула в грязь, а Орош спрятался за ее круп. И я услышал его голос:

— Спешивайтесь поскорее! Заставьте лошадей лечь и приготовьтесь к обороне.

Я подумал: «Как хорошо, что я проходил военную службу в кавалерии. Как хорошо, что я умею обращаться с лошадьми, умею падать в грязь, прятаться за любое возвышение, умею целиться и стрелять…»

На самом деле все это мне только казалось. Не очень-то много я умел…

Спешившись, я слегка хлестнул коня по коленям. Привыкший к боям и свисту пуль, он сразу же понял мой приказ и улегся. Я тоже растянулся на земле и достал свой пистолет. Клементе Цигэнуш, который находился в нескольких шагах от меня, проделал то же самое, но значительно быстрее.

— Пока не стреляйте! — приказал Орош. — Сначала надо выяснить, где они прячутся. И они не должны знать, что мы вооружены.

— Вон там! — прошептал Цигэнуш. — Смотрите направо — видите?

Мы посмотрели туда, куда он указывал, и даже не удивились. Мы увидели пятерых мужчин в высоких кушмах, которые подкрадывались к нам справа, прячась за деревья лесной опушки. По их четким движениям нетрудно было догадаться, что эти люди побывали на войне. Они делали короткие перебежки, используя как укрытие каждое дерево, каждый пень, каждую возвышенность. Это были солдаты, настоящие, хорошо обученные солдаты. Я вспомнил, что таких вымуштрованных немецких солдат видел еще в семнадцатом году. Но эти не были немцами. Это были румыны. Наши братья. И наши враги.

Приблизившись на расстояние, которое они сочли подходящим для прицельной стрельбы, все пятеро остановились и начали методично нас обстреливать.

— У них немецкие маузеры, — сказал Орош. — И стреляют они неплохо. Уже первыми выстрелами они прикончили наших лошадей.

Лежа в грязи под прикрытием лошадей, мы внимательно следили за каждым движением наших врагов, не подавая, однако, никаких признаков жизни.

— Сдавайтесь, большевики! — крикнул хриплым голосом один из атакующих. — Мы оставим вас в живых. Сдайтесь добровольно, и мы пощадим вас…

Мы слышали это сквозь шум дождя. Шум этот был разным, один — в лощине, где мы лежали, и совсем другой — на вершинах в лесу. На вершинах шла жестокая схватка между ветром и лесом.

— Не слышите, что ли? Сдавайтесь! Мы — христиане. Мы вас не убьем. Слегка проучим и отпустим с богом на все четыре стороны.

Мы не отвечали. Один из них решился выглянуть из-за поваленного дерева, и я вдруг поймал себя на том, что бессознательно молюсь: «Господи, подтолкни его, подтолкни, чтобы он вышел из укрытия. Господи, помоги нам!»

Мы снова услышали голос:

— Будь осторожен, Оница. Это может оказаться ловушкой.

— Как бы не так! Большевики уже в преисподней. Всех троих проглотила преисподняя!

— Ты думаешь?

— Уверен! Они погибли вместе с лошадьми… Они уже мертвы… Все трое мертвы…

— Все-таки берегись!

Человек, о котором мы знали теперь, что его зовут Оница, перескочил через поваленное дерево и пополз в нашу сторону, прячась за каждым укрытием. За ним, как змея, извиваясь, полз другой. Остальные выжидали. Мы тоже выжидали, держа пальцы на курке, и это ожидание казалось мне вечностью.

Вскоре ползущие выбрались на открытое место.

— Вот теперь, — скомандовал Орош, — огонь!

Мы выстрелили почти одновременно. И сразу же услышали жалобный крик:

— Ох!.. Мама… мама…

Один из ползущих застыл, положив голову на свое ружье, а другой катался по земле и стонал:

— Ох, мама… мама…

У меня сразу прошла вся ненависть, все ожесточение, вся злость. Я подумал: в такие минуты все кричат «мама». Я никогда не слышал, чтобы кто-нибудь звал отца. Все призывают маму… мать…

Снова раздались выстрелы. Это стреляли те трое, что остались под прикрытием. Но теперь их стрельба была беспорядочной. Она уже не могла причинить нам никакого вреда. Вскоре стрельба прекратилась, и мы увидели, что наши противники крадутся обратно, в лес. Там они, по-видимому, оставили своих лошадей. Догонять их не имело смысла, и мы спокойно ждали, пока не увидели их уже верхом. Две лошади без седоков следовали за ними на привязи — лошади тех, кто остался лежать на склоне оврага. Они были далеко от нас. Наши выстрелы уже не могли их достигнуть. Но я теперь ясно понимал, что лично мне уже и не хочется стрелять в этих людей. Как быстро меняется настроение. В зависимости от обстоятельств, конечно… И как трудно удержаться от стрельбы, когда держишь в руках оружие…