Захария Станку - Ветер и дождь

Никушор:

— Во-первых, дайте нам всем высказаться. Вы прервали меня на самом интересном месте. Слушайте. У меня есть предложение, которое может вас спасти, — вы не будете выглядеть нахалом и вместе с тем сохраните свою индивидуальность, то есть монокль. Итак, вы держите монокль в руке и делаете скромный жест, который заставит членов комиссии обратить внимание на ваш монокль. Внимание! Сейчас я вам покажу, как это нужно сделать…

Никушор вышел из комнаты, постучал в дверь, снова вошел, низко поклонился и сказал:

— Здравия желаю, господин председатель комиссии. Я не инженер Майер. Я Майер с моноклем. — И тут он сделал изящный жест рукой, в которой держал спичку. — Вот так вы и должны войти, держа в правой руке монокль.

— Спасибо. Я понял.

— Вы не забудете?

— Разве я идиот?

— Вы не идиот, конечно, — сказал другой журналист, — но вы ведь будете волноваться, поэтому не исключено, что в последний момент у вас все это вылетит из головы. — И обратился к Никушору: — А что, если нам устроить репетицию?

— Гениальная идея, — поддержал кто-то из присутствующих.

Майер с моноклем согласился. Он вышел, потом постучал в дверь и, открывая ее, споткнулся о порог. Он был так взволнован, что чуть не упал. Пришлось повторить все сначала.

Кто-то сказал:

— Вот видите? Это не так просто, как вам казалось. Если вы уже сейчас спотыкаетесь, когда в комнате сидят ваши друзья, что же будет, когда вы увидите господ из комиссии? Попробуйте еще раз.

Все присутствующие устроились поудобнее на койках и стульях. Началась репетиция. Мы старались выглядеть серьезными, но всех нас душил смех. Репетиция продолжалась часа два. Все устали, а больше всех, конечно, сам Майер с моноклем. Кончилось тем, что он попросил отложить репетицию на завтра.

В одной только нашей секции лагеря было около трех тысяч заключенных: демократы, евреи, обвиняемые в экономическом саботаже, легионеры. И каждый из этих трех тысяч написал пространное заявление для комиссии. Несколько человек, попавших в лагерь за спекуляцию, и профессор Флориан — единственные обладатели чистой бумаги, продавали ее по 20 лей за лист. Заключенные покупали по нескольку листов: надо ведь было сначала написать черновик заявления, а потом переписать его набело. Сочинив свое заявление и старательно его переписав, почти каждый замечал, что он пропустил нечто очень важное, и вся работа начиналась сначала.

Продавцы бумаги неплохо заработали в эти дни. Профессор Флориан тоже. Он специально ездил в город (разумеется, в сопровождении стражника) и закупил всю бумагу, какая только оказалась в писчебумажных магазинах Тыргу-Жиу. Многие заявления перепечатывал на пишущей машинке журналист Вулпеску из Плоешти, который был арестован с самого начала войны как «подозрительный элемент». Майер с моноклем перепечатывал свое заявление раз пять.

— Меня освободят. Не может быть, чтобы меня не освободили.

Эту фразу я слышал на каждом шагу. Но прошло несколько дней, а комиссия все не появлялась.

— Когда наконец приедет эта комиссия?

— Через неделю…

Но вот еще неделя прошла. В субботу распространился слух, что комиссия прибывает в воскресенье. В воскресенье — разочарование: комиссия приехала, но она будет заниматься только делами легионеров; похоже на то, что конфликт между Антонеску и «Железной гвардией» как-то уладился.

Жан Виктор Вожен попросил аудиенции у министра внутренних дел. Он побывал в Бухаресте (в сопровождении охраны, конечно) и уверен, что уж его-то комиссия безусловно освободит. Он рассказывал, что побывал также и в немецком посольстве (тоже в сопровождении охранника, который ждал у дверей). Он обедал с Киллингером и с послом фашистской Италии.

— Я устроил им грандиозный скандал. Они запомнят меня на всю жизнь.

Мне нравился этот апломб бывшего министра и дипломата. Вот его история, довольно типичная для фашиста.

Он был мелким актером на вторых ролях в бухарестском Национальном театре. Директором театра был писатель Корнелий Молдовану. Я помню, как познакомился впервые с Воженом, тогда еще актером. Мне представил его Раду Боуряну:

— Неплохой актер. Он дублирует Браку в роли Ромео, но у него большой конфликт с директором театра. Вожен хочет играть и в вечерних спектаклях, а Браку и Молдовану не соглашаются…

Виктор Вожен обиделся и ушел из театра. Он вступил в «Железную гвардию» и занялся политикой, был арестован, потом бежал в Германию. После 6 сентября, когда гитлеровцы захватили Румынию, Вожен вернулся и стал дипломатом. А теперь, несмотря на свои связи с гитлеровцами, он попал в лагерь. Но он свято верит в победу Гитлера и надеется на лучшее. Он даже надеется еще стать верховным вождем «Железной гвардии» и премьер-министром. В лагере он бесконечно ведет какие-то сложные переговоры с другими легионерами. Они формируют будущее легионерское правительство, делят министерские портфели, распределяют высокие посты.

— Я сказал германскому послу Киллингеру, что никогда не прощу великой Германии этого унижения. Как они допустили, чтобы меня арестовали? Вы бы видели, как Киллингер сгорал от стыда, уткнувшись носом в тарелку. О Бове Скапа уже и говорить нечего. Он просил у меня прощения. Потом они оба отправились к Михаю Антонеску и потребовали, чтобы меня немедленно выпустили. Они говорили и с самим Ионом Антонеску. Теперь уж меня освободят. Будьте уверены, как только приедет комиссия, меня освободят первым. Такой человек, как я, не будет сидеть в лагере среди демократов, евреев и прочего сброда.

Мимо как раз проходил писатель Виктор Ефтимиу:

— Дорогой посол, не желаете ли вы составить нам компанию? Мы собираемся играть в бридж. Майер с моноклем тоже придет…

— С удовольствием, маэстро. С превеликим удовольствием.

Он искренне убежден, что сидеть в лагере вместе с демократами и евреями зазорно, но играть с ними в бридж или в покер — это совсем другое дело.

Когда комиссия наконец прибыла, Майера с моноклем снова охватила паника: председателем комиссии оказался не полковник Джелеп, а полковник Тобеску.

Майер с моноклем спрашивал всех по очереди:

— Как вы думаете — меня освободят? Моя семья договорилась с полковником Джелепом, а председателем комиссии оказался Тобеску. Что теперь делать?

— Если вас не освободят, останетесь здесь. Только и всего!

— Хорошо вам говорить! А ведь я заплатил деньги.

— Вы ведь, кажется, говорили, что не дали ни одной леи?

— Это правда, я им ничего не дал. Но моя жена выложила им всю сумму полностью. Это, по-вашему, пустяки?

— Успокойтесь, если была договоренность с Джелепом, он, наверно, договорился обо всем с Тобеску.

— Почему же вы сразу мне так и не сказали? Почему вы все мучаете меня?